Книга (отрывки) - 9

6. В преддверии…

 

Столица представляла собой небольшой и похожий на провинциальный городок, с той лишь разницей, что все его строения, парки, бульвары и улицы были выстроены и расположены с поражающим вкусом и даже великолепием, однако великолепие то не подавляло, не внушало трепета перед ним, но было каким-то домашним, излучающим теплоту и уют. Всё здесь дышало прочной надёжностью и благодушием, добром и красотою, явственно ощущаемыми всеми, кто здесь находился. От рукотворных и естественных предметов, от всего живого и неживого веяло таким чувством абсолютной безопасности, от всего исходила такая успокоительная и размеренная аура, что весь город, всё то, что его составляло, что слагало его части, воспринимались как некое единое благосклонное и любящее всех и всё существо, внимательно и заботливо окутывающее этой любовью. Здесь не было вещей и предметов второстепенных, несущественных, а уж тем более, покинутых, покрывающихся пылью! Здесь все вместе и каждый в отдельности каким-то невероятным образом находились в центре. Всему и каждому уделялось достойное внимание. Птицы и животные, деревья, кусты и травы могли органически ощущать на себе ту исключительную чистоту воздуха, ту его прозрачность и наполненность завораживающими мягкими звуками и ароматами, которые придавали ещё большего уюта, ещё большего умиротворения, хотя, вероятно, в отношении превосходной степени та степень сравнения, которую выражало это слово «большего», выглядит бледно.   

Человек земной, человек, ещё облачённый в «кожаные одежды», здесь нашёл бы много для себя удивительного, если не сказать чудесного. Так, например, он, скорее всего, отнёс бы к разряду чудес то, что наряду с обыкновенными и привычными городскими пейзажами и явлениями, были здесь и некие, на первый взгляд игрушечные, миниатюрные строения, дома и даже парки и улицы, уменьшенного масштаба. И только повнимательнее присмотревшись можно было заметить, что там двигались люди и животные, ветерок перебирал листву в кронах деревьев и покачивал бутоны цветов в кустах, что там шла такая же жизнь, как и во всём городе. Фокус заключался в так называемом сжатии участка пространства, когда он подобно шагреневой коже сворачивается многократно, пропорционально уменьшая вместе с тем и всё, что содержит в себе. Никакой сложности, никакого секрета, чтобы войти в те микросферы не было – входами в них служили коридоры-связки (Ка-эСы), которые с разной степенью интенсивности перехода (постепенно или сразу, мгновенно) переводили любого желающего в одном направлении и обратно. Если же тем желающим был человек не телесный (а такими были все люди Руси Бирюзовой), то ему не требовалось даже  такой условности, как эти коридоры-связки, ибо пространство являет своё господство лишь над всем вещественным и ощутимым.

Другим дивом планеты были так называемые МЛНы – места локальной невесомости. Это – когда над определённой поверхностью, обычно ограниченной прозрачной невидимой  полусферой какого угодно диаметра, искусственно во много раз уменьшалась или устранялась вообще сила гравитации. В таких замкнутых пространствах все не закреплённые предметы могли парить в воздухе, не опускаясь на грунт часами. Иногда в таких МЛНах были сооружены зависшие в воздухе различные монументальные творения – дома, дворцы, скульптурные композиции, что придавало близлежащим окрестностям чарующего и грандиозного величественного вида. В городах и поселениях МЛНы были обычно небольшой цилиндрической формы и применялись тогда, когда необходимо было «подвесить» что-нибудь значимое, что-нибудь для всеобщего обозрения. Например, «дипломную» работу начинающего скульптора, архитектора, художника. После нескольких дней, иногда месяцев, такого подвешенного состояния, работа та отправлялась на службу людям, как правило – вновь прибывшей или вновь образовавшейся семье.  Такому же или подобному назначению служили и МАЛы – места антигравитации локальной. В них, как нетрудно догадаться, все незакреплённые предметы «падали» вверх и приходилось ограничивать их «падение» такими же невидимыми полусферами, цилиндрами, пирамидами и тому подобными геометрическими фигурами, различной степени правильности и свободы форм. Было забавно видеть, как вода из родникового источника восстающим водопадом бежит вверх, впадает где-то там в подвешенное в воздухе озеро, в котором, как ни в чём ни бывало, плавают в перевёрнутом положении множество его обитателей.

В день Всенародного Вече в столице было многолюдно, оживлённо и во всём чувствовалась особая праздничная атмосфера. Она поддерживалась новыми и «старыми добрыми» музыкальными композициями, песнями и плясками, то есть всем тем, что составляет неотъемлемую часть народных гуляний. Разумеется, о тех неудобствах, которые имеются в аналогичных земных празднествах, как то: столпотворения людей, шум, толчея и давка, не могло быть и речи. Этому способствовали и пространственная вариабельность и нетелесность самих людей, и их высочайший уровень культуры, их родственные благожелательные отношения друг к другу. Да и не так уж много (далеко не сотни миллионов!) на Руси Бирюзовой было жителей, чтобы не вместиться им на любом, пусть и ограниченном, пространстве. Сам город, и без того всегда нарядный, красивый и душевно располагающий к себе, к такому неординарному событию ещё более приукрасился вовсю расстаравшимися, показавшими всё, на что они способны, задействованными для этого людьми. Хотя, кажется, свою лепту в организацию празднеств и украшение города внёс каждый, ибо равнодушных, как нетрудно догадаться, не было.

Неспешно прогуливаясь по празднично пышным, оживлённо разноголосым городским улицам, Вероника Николаевна и Пётр Николаевич с благожелательным любопытством рассматривали всё и всех, часто с улыбками отвечали поклонами на множество приветствий, сыпавшихся со всех сторон. То и дело слышались перекрестные восклицания – шутливые и серьёзные, негромкие и переходящие в возглас. Было слышно, как повсюду обсуждались кандидатуры в президиум форума, а также кандидатуры выступающих с речью на нём. И, казалось, что всё то приподнятое настроение у всех, всё оживление и даже некая возбуждённость были преддверием и упреждением того положительного решения, которое должно быть принято. Повстречав множество знакомых, друзей и родственников, со всеми обнявшись и всех перецеловав, вдыхая их ароматы, у каждого особенные и разные, исходящие от прекрасных элегантных одежд, приняв поздравления Петру Николаевичу с прибытием на Родину, супруги со счастливым, как и у всех, выражением на лицах направились к месту собрания. Оно находилось в причудливо сжатом в своих размерах сооружении, изнутри похожем на  огромный полукруглый амфитеатр. Но этот «огромный» уместился в центре клумбы, снаружи кажущейся небольшой, на изумительной работы бирюзовой чаше, водворённой посредине. Особенностью этого амфитеатра было то, что с любого места в нём можно было так видеть оратора, как будто он находился в нескольких метрах от сидевшего, и слышать его так отчётливо, что казалось и говорящий и слушающий ведут беседу за одним столом.

… И до глубоких сумерек звучали речи, шумели волны аплодисментов, разгорячено выкрикивались похвалы и одобрения, звенел колокольчик председательствующего, пытающегося таким образом пресечь шум. За признанными мастерами слова выступали и все желающие, все, кому не терпелось высказать свои собственные мысли и соображения по такому важному, не терпящему отлагательства вопросу.  Высказался и Пётр Николаевич. Речь его не была объёмной, но это компенсировалось эмоциональным и прочувственным, наполненным горечью и, вместе с тем, решимостью голосом.

Наконец, после единодушного принятия радикального решения по вмешательству в «дела земные» и оказанию помощи русским землянам, была избрана, также единодушно одобренная всеми, группа, на плечи которой и ложилась столь ответственная миссия. Коллегиально этой группой была решена «техническая» часть проекта, а именно: об установлении пространственного коридора-связки между Землёй и Русью Бирюзовой, о привлечении, само собой разумеется, добровольном, мягком и ненасильственном, помощников из числа биологических представителей русских, об обустройстве предполагаемых «переселенцев» и прочие «технические детали». Пространственно-визуальный контакт было решено установить не ранее того времени, когда достаточное количество привлечённых сторонников дадут своё согласие на сотрудничество и помощь.

Вот так, на первый взгляд, обыденно и просто решилась судьба русских людей, а по большому счёту – планеты Земля…

 

 

       Часть 2

 

   Идиосинкразия…

 

                                                               1.Болеукалывание

 

Дмитрий Григорьевич Храмов стоял у окна в зале своей опустевшей тихой квартиры и отрешённо смотрел сквозь его стёкла в холодные сумерки зимнего вечера на тихо и мерно падающие хлопья мокрого снега. Их неслышимый убаюкивающий ритм схождения со своих вышин действовал завораживающе. Не хотелось отходить от окна, трудно было оторвать взгляд от такого успокаивающего своею равномерной хаотичностью  явления. Некоторые снежинки, по-видимому, соблазняясь глянцевой гладкостью стекла, осторожно опускались на его поверхность, но тут же превращались от его тепла в похожие на ртуть капли… Прошло уже немало времени с того страшного, почти такого же зимнего вечера. Прошли месяцы, годы… Как он их прожил без Маши, как прошелестели они тихой листвой дней, в дымке тумана обыденности растянувшись чередой унылых картинок, безрадостных и бесцветных, не наполненных хоть чем-то похожим на смысл? Он не мог дать ответ на этот вопрос…  даже самому себе… Но каждое утро с неприятным удивлением обнаруживал, как вновь просыпался, тяжело и неохотно отдаляясь от перипетий и бессвязной действительности снов, в которых были встречи и с нею, встречи трогательные и зовущие, как со жгучей болью и горечью осознавал, что некий  невидимый рупор, призывая в свидетели реалии жизни, каждое утро кричал ему, что её больше нет и что очередной раз нужно стиснув зубы, собрав остатки воли, продолжать делать вид, что живёшь! Он до сих пор не мог смириться с мыслью, что светлые, наполненные радостью и ощущением вечности, их с Машей дни до донышка исчерпаны, что суждено было им завершиться в тот роковой вечер, когда её не стало рядом, не стало совсем… Не мог осознать он, не мог смириться, что перешли в одночасье те годы их тихого, неброского счастья, а вместе с ними и вся жизнь, в разряд воспоминаний.  

Конечно, как и в каждой семье, будь она самой благополучной, тёмные тучки время от времени появлялись и на их в целом безоблачном небосводе. И их семью иногда задевали те негоразды, те угловатости, которые принято называть омрачающими. Но подобные эпизоды, какими бы порой серьёзными они ни были, полностью были поглощены той солнечно ясною  силой их любви друг к другу, которую они смогли незамутнённой и неослабевающей пронести через годы, и которая так бережно окутывала и хранила семейный их очаг.  Пронести с того самого незабываемого, и уже такого далёкого во времени, дня, когда в приветливом и доброжелательно располагающем к себе вестибюле стрельской городской больницы, и он и она почувствовали в себе может ещё не любовь, но такое близкое к ней чувство… И когда они уже не могли представить себе свои жизни не вместе, а порознь…

Теперь он часто даже где-нибудь посреди улицы, в окружении людской суеты, вдруг, останавливался и замирал от дикого мучительного осознания непоправимости горя, от его неотвратимо-неумолимой наглядности. Ему порой казалось, что он сошёл с ума, лишился рассудка и души, а заодно и жизни, так как верить в реальность существования без Маши, верить в мир, который захватывает всё вокруг, и в вихре неудержимой дикой пляски несётся неизвестно куда, было непросто. И он всё больше, может не умом, а подспудно, из некоего гибельного чувства протеста, порой переходящего в обречённость, отгораживался от такого мира, отстранялся от участия в его делах и проявлениях…

 

      2. Философия потустороннего

                                              

С младых ногтей «суровая правда жизни» приучает каждого человека к неотвратимости потерь, к их неизбежности. Она приучает к такому взгляду на окружающий мир, когда вначале в молодости он уподобляется огромному острову, как бы плывущему в океане жизни и омываемому его ласковыми волнами; в среднем возрасте человек понимает, что волны те не так уж и ласковы, и что берега его острова изрядно ими размыты; а ближе к концу, он с горечью обнаруживает и свирепый нрав водной стихии и то, что от острова отвалились и поглощены пучиной огромные глыбы, что самой-то тверди осталось только ногой ступить, только осколок, да и тот вскоре рискует уйти (и неотвратимо уйдёт!) в глубинные бездны.

Родителей отца – своих бабушку Фёклу и дедушку Леонтия – он почти не помнил: был слишком мал, когда они друг за дружкой в один год умерли. Другого дедушку, Ивана, маминого отца он и не знал, так как тот погиб молодым от несчастного случая на заводе в 34-м году, то есть ещё до войны. И настоящие осознаваемые потери близких людей начались для Дмитрия Храмова, когда он был уже подростком, с ухода из жизни бабушки Устиньи Антоновны Мартыновой, которую он очень любил и часто в детстве навещал её простой сельский дом, где всегда пахло сеном, сушёнными вишнями и сливами, грушами и абрикосами, а также ароматным козьим молоком… С её смертью он уже почти в полной мере почувствовал и сострадание к умершему родному человеку, и  непоправимую боль утраты, и в особенности её невосполнимость! Но всё это в неизмеримо большей степени он познал через три года, когда неожиданно и тихо, во сне умер отец… Однако, родители! Священная высь!... Их уход, потеря их благотворного и жизнеутверждающего влияния, порой незримого, но такого важного, по великой своей значимости ни с чем не сравнимого – то особая статья, особая тайна. Ибо, что может сравниться с материнской горячей молитвой о ребёнке своём, с отцовской кручиной о нём! Что в этом мире может быть важнее, глубже, дороже? Вероятно любого, если он человек, посещает (а кого и гложет) чувство вины перед родителями… И особенно, вдесятеро, когда их уже нет рядом… Оно сродни религиозному чувству покаяния… Истоки его, наверное, в том сожалении и том безнадёжном заламывании рук, когда уже всё поздно, когда уже никого не вернуть, когда ничего уже не исправить! И ещё в запоздалом осознании того, что так мало уделялось им, таким непритязательным и согласным на крохи, внимания и тепла, так мало выслушивалось их исповедей, их рассказов о себе, о своей жизни, так непростительно мало было выражено участия к ним…  

С некоторых пор он стал ловить себя на мысли, что весть о чьей-либо смерти действует на него не совсем так, как это было раньше, до гибели Маши. Такое трагическое событие будило уже не столько жалость и сострадание к умершим, сколько жалость и сострадание к их родным и близким. Сами же покинувшие этот мир стали вызывать в нем нечто похожее на зависть. Зависть к тому, что они уже там, где и его Маша, где его родители, куда тихо и незаметно переселились уже многие его старые друзья, где мир, вероятно, такой же, каким он был в детстве – излучающий свет и счастье – что, возможно, они могут знать о них то, чего ему, живому, знать не дано, и что они наверняка имеют теперь возможность как-то с ними сообщаться, а он нет. «Ну, вот, - обычно мысленно говорил он в таких случаях. - И ты уже постиг эту тайну… Мне же это только предстоит. Что же я тяну? Чего медлю? Чего ещё жду от жизни, цепляясь за жалкий остаток в десяток-два лет?». Понимание и осознание явления смерти было им уже давно внутренне осмыслено, обдумано и, как ему казалось, понято. К явлению этому он был подготовлен. И теоретически тут всё было разложено по полкам, всё имело свой строй и место – от убеждённого верования древних, что «жизнь – это подготовка к смерти», до проникновенно-философского: «Смерть есть только один шаг в нашем непрерывном развитии. Таким же шагом было и наше рождение с той лишь разницей, что рождение есть смерть для одной формы бытия, а смерть есть рождение в другую форму бытия. Смерть – это счастье для умирающего человека. Умирая, перестаёшь быть смертным».*

 

______________

* Теодор Паркер

 

Он в себе уже давно сложил убеждённость в том, что смерть не для всех одинакова. И почему она должна быть одинаковой, если и жизни у всех разные? Она так же разнится для каждого, как и каждый разнится от другого, разнится не столько физическими своими качествами, которые, как ни крути, по сути своей вторичны, сколько духовной составляющей: степенью добра в нём, степенью направленности на хорошее или плохое, одним словом, всем тем, что принято называть душою. Базаровский «лопух на могиле и больше ничего» он категорически отметал и в силу своей веры, и в силу сформировавшегося философского мировоззрения, и в силу прочно укоренившегося интуитивного чувства многослойности бытия, его иерархической структуры. К тому же он прекрасно осознавал, что усматриваемая поверхностным взглядом прямая событийная связь между явлением смерти и кладбищем не совсем верна, а возможно и совсем неверна! Да, несомненно, что после очередной человеческой кончины оно (кладбище) «оживает», на нём появляется свежий земляной холмик. Этот холмик скрывает в своей двухметровой глубине то, что ещё несколько дней до того служило жизни, – тело. А теперь, когда груз жизни стал тому телу не по силам, стал потусторонним, оно возвращено своей стихии, у которой в своё время было временно же и одолжено. Возвращено на вечный покой, вечное хранение. Но кто бы осмелился утверждать, что вместе с телом в толще земли упокоилось и «сдано в архив» всё то, что составляло истинную сущность того или иного человека, даже, если сущность та по масштабу была и не такова, какой она бывает у великих мира сего, а явилась на свет всего лишь в образе простого  человека, скромно прожившего свою жизнь? Не многого бы мы в таком случае стоили – ровно столько, сколько стоит та горстка праха, что от нас остаётся! И мудр был художник, распорядившийся написать на своём надгробном памятнике эпитафию: «Здесь похоронено всё, что было смертного в Альбрехте Дюрере»…

И он всё пытался угадать, проникнуть в эту тайну: какою была смерть для его Маши? И какою она будет для него? Велика ли будет степень их не видимой, наружной, а внутренней метафизической схожести? Ведь от этого так много зависит! Это так много для него, а он надеялся и для неё, значит! Ведь…

«Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

В темноте обнимает за плечи…»*  

Как-то само собою в эти годы сделалось так, что для него  любимым стихотворением, кроме этих строк Иосифа Бродского, стало  «Сними с меня усталость, матерь Смерть…» Бориса Чичибабина**, а любимым вопросом – гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?», то есть «Жить или не жить?». Ему часто вспоминался Вячеслав Васильевич Самборский, в немалой степени благодаря которому он так полюбил размышлять на «фундаментальные для человека вопросы», то есть философствовать. Тот в связи с такой темой обязательно вспомнил бы любимого им

 

_____________

* Иосиф Бродский

** Сними с меня усталость, матерь Смерть. Я не прошу награды за работу, но ниспошли остуду и дремоту на моё тело, длинное как жердь.
Я так устал. Мне стало всё равно. Ко мне всего на три часа из суток приходит сон, томителен и чуток, и в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать невмоготу, а книга блага вся перелисталась. О матерь Смерть, сними с меня усталость, покрой рядном худую наготу.
На лоб и грудь дохни своим ледком, дай отдохнуть светло и беспробудно. Я так устал. Мне сроду было трудно, что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, безумен и упрям, я Бога звал - и видел ад воочью,- и рвётся тело в судорогах ночью, и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть, да сколько их останется, однако. Я так устал! Как раб или собака. Сними с меня усталость, матерь Смерть.

 

Шопенгауэра и привёл, возможно, нечто следующее из его сочинений: «…когда человек ощущает страх смерти, нам открывается нелепое и достойное смеха зрелище: властелин миров, который наполняет всё своею сущностью и благодаря которому только всё и существует, трепещет и боится исчезнуть, погрузиться в бездну вечного ничто, тогда как в действительности всё полно им и нет такого места, где бы его не было, нет существа, в котором бы он не жил, поскольку не бытие его носитель, а он носитель бытия. И тем не менее этот властелин трепещет  в страдающем от страха смерти человеке, ибо он обманут иллюзией, будто его существование ограничено жизнью умирающего в данный момент существа… В этом неведении собственной сути ты (человек) подобен листу на дереве, сетующему осенью, увядая и опадая, на свою гибель и не желающему искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево – нет, он ропщет и вопиет: «Это буду уже не я! Это будут уже совсем другие листья!». О, глупый лист! Куда же ты думаешь уйти? И откуда могут появиться другие листья? Где то ничто, оскала которого ты так боишься? Познай же твоё собственное существо, ведь именно оно столь исполнено жажды бытия, познай его во внутренней, таинственной, поддерживающей силе дерева, которая, будучи едина и тождественна во всех поколениях листьев, никогда не бывает доступна ни гибели, ни возникновению…»*. Таким образом «наша смерть – не самая ли, в конце концов, неправдоподобная вещь в мире?»**. И, потом, ведь «…смерть – вовсе не конец всего …;  она вмещает бесконечно больше надежды, чем несёт нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой…»***.

«Вот и ты, мой старый учитель, уже там…, где Маша…» - подумал. Он был на его похоронах  месяц назад. Узнал о них случайно – встретил земляка, с которым не виделись до того годы, и у которого старенькая мать жила в одном доме с Самборским… И, что удивило всех, хоть и немногих, на той скорбной церемонии присутствовавших, так это тот факт, что несмотря на то, что тело было обнаружено через несколько дней после смерти, но оно вовсе не издавало присущего всем покойникам запаха, особенно, если те так долго пролежат, пусть и не в жаре, но и не на морозе. И сам вид усопшего был не присущий человеку в его положении. Лицо было «свежим», приятным и замечательным своею значимостью, читаемой на нём. Соседи передали ему зелёную видавшую виды толстую тетрадь, на первой странице которой рукою самого Вячеслава Васильевича была сделана завещательная запись, в чьё именно владение должна она поступить. Это было ему приятно. По прочтении написанного труда, Дмитрий понял, как был близок со своим учителем во взглядах, по образу мыслей. В последние годы они иногда по старинке писали письма друг другу, но виделись редко, особенно когда не стало мамы, Надежды Ивановны, и он почти перестал наведываться в Белокаменск.

…Волны воспоминаний носили его в бурном потоке своих вод, не желая отпускать. Между тем за окном уже давно было совсем темно. Он взглянул на часы: было ещё не поздно – начало восьмого. Снова, как и все дни в последнее время, замаячила проблема – чем себя занять? Книги как-то не читались, не перечитывались. Лишь время от времени, размышляя над чем-либо, он, вдруг, вспомнив, что нечто подобное ему где-то встречалось, подолгу отыскивал нужную книгу, нужное место в ней и, увлекшись, с удовольствием перечитывал и то место, и добрую часть самой книги, а то и всю её. По телевизору он не смотрел ничего, кроме новостей, да иногда старых фильмов, особенно тех, что нравились Маше… Ах, Маша, Маша! Знаешь ли ты, ведаешь ли, каково мне тут одному, без тебя, без моих родителей…, без твоих…? Дмитрий Григорьевич  встряхнулся, похлопал себя по карманам: ключи, какие-то деньги, телефон – всё вроде бы на месте. Неясное чувство гнало из дома. Ещё не понимая, зачем и куда он пойдёт, он вышел в прихожую, надел куртку, нахлобучил шапку и хлопнув дверью, игнорируя лифт, зашагал вниз по ступеням тихого холодного коридора.

 

 

6. Вокзалы и то, что влечёт за собой…

 

В огромном здании стрельского железнодорожного вокзала было не то, чтобы многолюдно, но и не совсем пустынно. На деревянных сидениях сидели в ожидании своих поездов отъезжающие и те, кто их провожал, громоздились баулы, чемоданы и сумки самых разных размеров, форм и цветов. По залу, у книжных и журнальных стендов, у буфета – деловито и праздно, суетясь и не спеша – сновали люди. На подоконниках у батарей отогревалось несколько бездомных бродяг, распространяя вокруг запахи туалета и человеческого тела, давно не знавшего радости парной или хотя бы тёплого душа. Стоял гул голосов, время от времени заглушаемый ужасно громкими и столь же невнятными объявлениями по мощным вокзальным динамикам. Входные двери и двери на перроны, то и дело, открываясь, впускали вместе с входящими и покидающими освещённое пространство зала людьми порции прохладного и влажного воздуха. На всё это, суетно копошащееся внизу, с потолка у основания огромных люстр не обращали никакого внимания занятые своим радостным строительством  счастливого коммунистического будущего застывшие на десятилетия персонажи картин и лепки – рабочие и колхозники, инженеры и учёные. Их осмысленные вдохновенные взгляды были устремлены в те светлые дали, которые были видны только им и  только с их высоты.

Дмитрий Григорьевич Храмов, если бы его спросили, вряд ли ответил, как и зачем он здесь оказался. Бесцельно побродив по улицам, посидев в одиночестве за чашкой согревающего кофе в каком-то кафе, удивлённо вслушиваясь в звучавшую там классическую музыку («Времена года» Вивальди), он, вдруг, оказался перед ярко освещённым знакомым зданием. Раньше ему часто приходилось здесь бывать. И это понятно – ведь тогда было, куда и к кому ехать, тогда у пути его следования было два конца, начальный и конечный пункты. Но жизнь своими железными безжалостными ножницами один из тех концов обрезала, открывая, тем самым, вместо него приглашение посетить заманчивую бесконечность пространств. Или как там в геометрии: «луч – это отрезок, у которого имеется только один конец». Очевидно, что именно притягательной силе того второго убегающего вдаль, ускользающего в своей неопределённости луча, он обязан тем, что его ноги, независимо и вопреки желанию, привели на вокзал. Чуть приостановившись у массивной входной двери, как бы набираясь решимости, он взялся за столь же массивную бронзовую её ручку.

Войдя и осмотревшись вокруг, он неспешно направился к одному из свободных мест и, едва усевшись на него, тут же окунулся в новую волну воспоминаний, связанных с его поездками в Белокаменск к маме. Сколько же раз он вот так же сидел здесь с книгой в руках, ожидая своего дизеля поезда! Множество билетов из тех поездок до сих пор замерли и затаились где-то между книжных страниц в качестве закладок, храня на своих поверхностях точные даты тех дней, когда «все ещё живы». Погружённый в свои мысли, он, тем не менее, хоть и рассеянно, хоть и рассредоточено, осматривал всё, что происходило в шумном пчелином улье зала. Вот пёстрая, как новогодняя ёлка, цыганка с малышом на руках, окружённая несколькими чумазыми детьми постарше, пристаёт ко всем, выклянчивая деньги. Вот забежал со стороны перронных дверей раскрасневшийся толстяк, на ходу озабоченно и зло отчитывая засидевшуюся у вещей жену, такую же толстую, как и сам. Схватив необъятные свои сумки, они спешно и нервно пытались протиснуться с ними в двери. Вот где-то в вышине на венчике круглой колонны защебетал воробей, неведомо откуда и как залетевший в это обиталище дорожной сутолоки и людского гомона, вероятно решивший своим  щебетанием поддержать тех расположившихся рядом с ним на потолке строителей светлого будущего, которые в знак благодарности за это приветливо смотрели на него. Вот раскрылась входная дверь и в неё вошла довольно высокая хорошо одетая женщина, замечательная русским  очарованием своего лица и его добрым, по неземному одухотворённым выражением. Вот сразу же за нею вошёл коренастый мужчина, по-видимому, сопровождавший её. Ростом он казался чуть ниже своей спутницы. Они спокойно, с видом и достоинством случайно и по недоразумению попавших сюда людей, без задержки направились к противоположным дверям, выходящим не перроны. Мужчина был… Нет, не может быть… Наверное глаза устали. Дмитрий Григорьевич несколько раз крепко зажмурил и потёр их пальцами правой руки, для этого вытащив её из кармана куртки. Забыв о всех своих мыслях, он внимательно присмотрелся. Если бы месяц назад он сам не присутствовал на похоронах и не видел тела в гробу, то, вне всяких сомнений, можно было бы утверждать, что мужчина – не кто  иной, как его школьный учитель Вячеслав Васильевич Самборский. Правда весьма помолодевший и окрепший, то есть такой, каким он, вероятно, выглядел лет пятьдесят назад. Да вместо очков с крупными линзами на переносице у него водворено было какое-то старинное пенсне, в оправе с подозрительно золотым отблеском. «Бывает же…», - только и подумал Храмов. Тут он, наконец, почувствовал, что его уже давно кто-то теребит за левый рукав.

- Не понимаю!

Дмитрий, сообразив, что обращаются к нему, и с тоской провожая глазами красивую пару, растерянно произнёс:

- Что?

Сосед, кряжистый седой бородач, возраста, по-видимому, лет что-то под шестьдесят, тыльной стороной ладони постучал по лежащей на его коленях газете:

- Вот этого не понимаю! Может быть, вы что-нибудь поймёте?! - он схватил её и поднёс близко к своему лицу. - Вот! Как вам это понравится?

Забегал глазами по строкам, ища нужное место… Наконец, найдя, стал отрывисто читать:

- «В соответствии с ежегодным списком журнала «Fs», на долю России приходится 15 из 100 богатейших людей мира - больше, чем в Бразилии, Индии и Китае вместе взятых…» Вот как! «Высокие показатели по числу российских олигархов в списке американского журнала - это хорошая новость для производителей роскошных автомобилей, продавцов яхт и агентств недвижимости…»! Поскромничали, господа, - он язвительно усмехнулся и быстро заговорил, всё больше возбуждаясь, - явно поскромничали! Это также хорошая новость для российских шахтёров, учителей, тружеников полей, учёных и многих-многих других. Давайте дружно, все вместе воспоём гимн нашим героям, нашим неустанным труженикам капиталистического труда! Радость-то какая! Снова, как и в былые годы, мы «впереди планеты всей»! Снова есть нам, чем и кем гордиться! Не оскудевает Русь на богатырей, неисчерпаемы её силы!

Он быстрым движением переместил центр тяжести на противоположную руку, опершись ею о поручень  сидения, внимательно посмотрел на Дмитрия – одобряет ли он его запал? Не обнаружив в выражении лица того явной поддержки, но не увидев в нём и осуждения, бородач торопясь продолжил:

- И, если раньше мы с вами гордились такими, явно теперь устаревшими и неактуальными, понятиями, как культура (вспомните! – самая читающая в мире страна!) - он перечислял, загибая пальцы на руке, - балет, кинематограф. А наряду с культурой, мы могли гордиться ещё и образованием, наукой, спортом, армией, наконец! …Но настало время более продвинутых и серьёзных вещей! Вы вот только послушайте дальше! Оказывается, есть чем гордиться и нашей столице, нашей белокаменной, читаю дословно: «так как большинство миллиардеров сосредоточены в Москве(!). Не менее 79 из 101 в списке самых богатых людей России проживают в столице – эта цифра больше, чем в любом другом городе мира»! Завидуй, мир! …Прудон лаконично, но емко сформулировал когда-то: «Собственность есть кража!». Но не слушайте его, господа миллиардеры и прочие представители крупного капитала! - он, вдруг, словно увидел в Дмитрии Храмове представителя олигархических кругов, одного из миллиардеров, попавшегося ему в руки. - Не слушайте этого безнадежно устаревшего апологета мелкой (мелкой!) буржуазии. Что толкового он может сказать? Вы-то прекрасно знаете, что собственность это святое. Как же святое может быть кражей? Чепуха какая-то! Чушь и недомыслие! Вы-то ведь ничего и ни у кого не украли, а всего лишь воспользовались ситуацией! Ну, а как же и не воспользоваться, если сама власть на блюдечке с голубой каёмочкой, так сказать…, - он сделал движение рукой, в которой как бы находилось блюдце. - Каждый на вашем месте поступил бы точно так! Посему, не терзайтесь и не мучайтесь, лишая себя сна, угрызениями совести! …Не слушайте также того чудака, призывавшего подставить и вторую щеку, если тебя ударили по одной! И который так осуждающе и презрительно отзывался о накопленном, о богатстве. …Пусть слушают Его толпы униженных, убогих и сирых, уповающих, что откроет Он перед ними врата Царства Небесного, в котором вы не имеете ни малейшей нужды, потому как верите только в то ощутимое царство, которое сами здесь и создали – царство денег! К тому же, вам и вход туда заказан, ибо «скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, чем богатый войдет в Царство Небесное»*. Да и неловко и смешно вас, гениев-одиночек, как-то представлять в общей массе верующих, в массе простых бедных людей, пользующихся этим ширпотребом – верой! Вас! Привыкших (за странно-короткое, правда, время) ко всему  эксклюзивному, ко всему аристократическому! Зачем отвлекаться на эфемерные вещи и тратить на это время, которое для вас, в буквальном смысле – деньги? От всего этого можно (и нужно!) отмахнуться, как отмахиваются от назойливой мухи. Ведь не вы первые! Ведь не вами придуманы правила, по которым мир живет уже столетия – роскошь и богатство для одних, нищета и прозябание для других! Пропасть между верхами и низами!... - он снова склонился к газете. - «Неравенство доходов существует в том или ином виде практически при любых формах общественного строя. Проблема бедности – одна  из острейших социальных проблем и нашей России. Именно бедность определяет ограниченность доступа значительной части населения страны к качественным услугам образования и здравоохранения, возможности успешной социализации детей и молодежи. Низкий уровень доходов в сочетании с чрезмерной их поляризацией обусловливают социальный разлом общества, вызывают социальную напряженность, препятствуют успешному развитию страны, определяют кризисные процессы в семье и обществе…». Но вы-то тут причем? Разве это вы выгнали на улицы толпы нищих и бродяг? Разве из-за вас спиваются массы населения? Разве разгул преступности, коррупция, казнокрадство, ужасающее падение нравов – дело ваших рук? Нет, скажете вы, у нас железное алиби – мы как раз в это время были в Куршевеле!...

После столь длительной и запальчивой тирады, он как-то враз поник и замолчал. А через минуту заговорил уже тихим удручённым голосом:

______________

* От Матф. 19:24

 

- Я вот не перестаю удивляться, задаваясь при этом вопросом: зачем человеку иметь столько!? Живём-то не вечно! И с собой  туда, - он  ткнул пальцем не в землю, а в небо, - не унесёшь! Ну, обеспечь детей! Ну, внуков! Ну, обеспечь их на три жизни, в конце концов! Но больше-то заче-е-м??? Не понимаю! Казалось бы, чем не картина рая – вот на земле благоденствие, основная масса людей (подавляющее большинство) живут ровно, в каком-то среднем материальном достатке (ведь, самое поразительное – хватит, и с лихвой, на всех!).  И

пусть люди выдающихся способностей и талантов (2-3 %) живут в три-четыре, ну пусть в пять!, раз лучше. Нечто подобное тому, что было у нас в СССР …и не так уж давно. Помните? Неужели этого не достаточно для удовлетворения чувств собственной значимости, самодовольства и тщеславия? Зачем же жить лучше других в сотни раз и в тысячи раз богаче? Откуда у людей эта ненасытность упырей? Ведь и совесть не мучит, кошмарные сны не снятся, а наоборот даже – пребывают в полной уверенности, что добились чего-то путного, стоящего!

Он слегка нагнулся, снова пытаясь рассмотреть лицо своего соседа и, вероятно,  распознать стоит ли от того ожидать ответа. Дмитрию показалось, что будет не вполне тактично промолчать на столь энергичный и продолжительный спич. Он, как будто с неохотой и придавая голосу безразличной небрежности, тихо проговорил:

- Всё дело тут в непомерной жажде власти …и самоутверждения, присущей существам по-своему примитивным…, то есть таким, которые потребность человека в вечном и божественном (а таковая, несомненно, присутствует в каждом) утоляют всевозможными нелепостями, наподобие тех, о которых вы упомянули. Они не созрели ещё до понимания того, что лишь вещами либо религиозными, либо творческими, либо научными поисками и… тому подобным может человек заполнять такого рода свой вакуум. Или как сказал один русский философ: «идеал, то есть потребность в Бесконечном, будучи проецирован на конечное, создаёт идол, и идол этот губит душу…»*. И там же им упоминается изречение из Корана, приписываемое Иисусу Христу. «Кто стремится быть богатым, – гласит оно, – тот подобен человеку, пьющему морскую воду: чем больше он пьёт, тем сильнее в нём становится жажда, и никогда он не перестанет пить, пока не погибнет»**. 

- Вы думаете? - оживился и заёрзал на сидении незнакомец, в предчувствии разговора, соответствующего глубине темы.

- Да, я уверен, что дело именно в этом. Ведь стремление к власти, к богатству, по существу, не требует никаких архи выдающихся способностей и талантов. На такие проявления способны и животные, которым уже свойственна своя иерархия власти. То есть, я хочу сказать, что это не те виды деятельности, в которых создаются шедевры, талантливые и гениальные вещи, да просто что-то стоящее! что-то не пустое! Конечно, и там необходима своя смекалка, оборотистость, определённый настрой и находчивость ума. Но эти качества скорее противоположны, скорее антиподы тем, что ведут к повышению духовности, к  возгоранию и развитию укоренённой в человеке божеской искры… А потому такого рода люди и устремлены по пути наименьшего сопротивления, по единственно доступному им пути, следуя которому они могут обратить на себя внимание (а только этого им и надо! только это и является вожделенным для них предметом), и только следуя которому, они могут закрепиться на верхних этажах человеческого, такого ещё далёкого от совершенства, социума!... Поэтому будет, мягко говоря, преувеличением, называть этих господ людьми в полном смысле этого слова.  Скорее, верно то место в ваших словах, где вы их соотносите с упырями, так как человек, в истинном своём предназначении, не может даже стремиться (вспомните русского философа Фёдорова) к таким состояниям как богатство, слава,

 

______________

*П.А.Флоренский «Столп и утверждение истины», письмо 8

**Там же

 

господство над остальными. О том, что такое человек?, каковы его, если можно так выразиться, параметры, алгоритм и сущность его жизни, было не только сказано две тысячи лет тому, но был продемонстрирован наглядный пример… Вы знаете Кем, …вы сами о Нём упомянули минуту назад. И господа, страдающие денежно-накопительской шизофренией и маниакально непреодолимым стремлением к власти, ни под один из параметров этих не подпадают… То есть, если в биологию  человеческих рамок они ещё худо-бедно втискиваются (да и то, статус этот закрепляется не как какой-нибудь титул навечно, а требует постоянного подтверждения – иначе его ведь можно и потерять), то  рамки  человеческой морали для них как прокрустово ложе… И уж тем более, они не собираются следовать Его примеру… Те, которые, по вашему же выражению, любят повеселиться в Куршевеле – банальное, неистребимое и похотливое племя хомяков, лишь по собственному недомыслию причисляющих себя к человечеству, хотя не забывающих, при этом, выделять себя и даже отгораживаться от него… А что «кошмарные сны не снятся», так ведь для кошмарных снов должно прийти время, человеку нужно созреть для мук совести, а пока этого нет, индивид остается недоразвитым…, так что не стоит завидовать, а скорее стоит пожалеть тех, кого «совесть не мучает». И наконец, по поводу «чего-нибудь путного добиться»… Если кто-то добился чего-то, то где критерий этой «путности»? Ведь, как известно: «мудрость мира сего есть безумие перед Богом»*. Самые значительные (не в плане, конечно, известности, популярности, славы) люди прошли по этой жизни незаметно, в точном соответствии с библейским «если хочешь быть первым - будь последним»**. …И потом, - он сделал паузу. - Не утруждайте вы себя осуждением и вынесением приговора этим особям, пусть и ответственны они почти за всё то, что мы видим вокруг. Это может дурно повлиять на ваше пищеварение и печень… Успокаивайте себя тем, что приговор этот уже записывается в их невидимых «метриках» (как, впрочем, и всем нам – наши собственные) и в своё время, в соответствующем месте будет предъявлен, оглашён и приведён в исполнение… Всего хорошего…, - последние его слова были заглушены объявлением по вокзалу о том, что прибыл скорый поезд на Санкт-Петербург, и что «стоянка поезда – две минуты».

Дмитрий медленно встал и, сунув руки в карманы куртки, не посмотрев на собеседника, к нескрываемому огорчению того, побрёл к выходу на перрон. Он не отдавал себе отчёта, почему он пошёл не к той двери, что выходит в город, а в противоположную сторону. Возможно, это было подспудно продиктовано тем, что туда несколько минут назад направилась та замечательная пара – красивая женщина и мужчина, походивший на молодого ВячВаса, – которых он, «благодаря» словоохотливому неожиданному своему соседу упустил из виду.  Не заметил Дмитрий, да и не мог, что как только он встал со своего места, от одного из подоконников отделился, внимательным взглядом за ним следя, грязно одетый, заросший и небритый бродяга на костылях. Левая нога его была плотно забинтована почерневшими, мокрыми бинтами, видимо давно уже служившими ей чем-то вроде обуви. Бродяга неуклюже, иногда опираясь и на перебинтованную ногу, с быстротой, на какую только был способен, заковылял к той же двери, к которой направился Храмов. Выйдя на свежий воздух, Дмитрий глубоко вздохнул, проветрив лёгкие от миазмов атмосферы вокзального помещения. Снег почти прекратил осыпать землю, а та его часть, что уже успела это сделать, по причине плюсовой температуры, медленно и тихо переплавлялась в привычно жидкое своё состояние. Он осмотрелся вокруг, особо не надеясь увидеть то, что внутренне ожидал. Чуть пройдясь вдоль стоящего санкт-петербургского скорого, со всех сторон толкаемый спешащим людом, он, вдруг, остановился напротив вагона номер 9 и отрешённо уставился на колёса. Застывшим взглядом он смотрел на них до тех пор, пока не объявили отправление. Он тяжело поднял голову и

 

_____________

*1-е Коринф. 3:19

**Марк 9:35

 

встретился глазами с проводницей, стоящей в дверях вагона с поднятым в руке жёлтым скрученным флажком. Ему показалось, что эта дородная и по-своему симпатичная моложавого вида большая женщина с каким-то особенным выражением  своих добрых глаз смотрела на него. В этом её взгляде читалась и некая жалость, и боль, и сочувствие… К тому же, как ему показалось, она этим взглядом своим умоляюще просила его о чём-то, при этом слегка едва заметно отрицательно покачивая головой. Поезд рывком тронулся и медленно стал удаляться вагон номер 9. Захлопывались двери других вагонов. Его же проводница всё стояла и взглядом всё умоляла о чём-то. И пока девятый вагон не скрылся в тёмном пространстве зимнего вечера, Дмитрий стоял и в каком-то оцепенении не отрывал взгляда от глаз проводницы. Наконец, весь поезд растворился в глубинах ночной дали, и лишь удаляющийся стук колёс ещё некоторое время подтверждал его существование.

Оцепенение Храмова не проходило. «Что могла увидеть та женщина во мне? Что могла она прочесть? Как смогла отгадать смутные те мои намерения, в которых я и сам себе не могу дать отчёта, которые для меня самого загадка? Да, сейчас я, кажется, понимаю, что, глядя на колёса вагона, у меня промелькнуло желание… разом всё кончить! Но оно лишь промелькнуло, оно лишь едва уловимо для меня самого заявило о себе! Ведь воистину «надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве»*… Боже! Но, каким же образом ей-то передалось то, что даже для меня еще не приобрело чётких и конкретных очертаний? Неужели это так бросается в глаза… даже совершенно постороннему человеку? Неужели… это так видно? Но, однако, какое сопротивление окружающего приходится преодолевать даже… даже для такого …акта! Кажется, у кришнаитов существует  убеждение, что пока не соткана причинно-следственная ткань для следующего воплощения, человеку ни в коем разе не грозит покинуть сей мир. Но, если та ткань уже готова, то и никакие обстоятельства не смогут удержать от ухода из него, воспрепятствовать тому и остановить смерть… Для меня, значит, условия ещё не уготованы… Ещё рановато, стало быть…».
 _____________
* А.Б.Мариенгоф «Это вам, потомки!»

                                                   (продолжение следует)