Книга (отрывки) - 10

7. «Случайная» встреча

 

Из состояния мыслительного ступора его вывела чья-то рука, осторожно легшая на его плечо. От неожиданности он вздрогнул. Медленно повернув голову, увидел, что чуть сбоку от

него стоит нищий на костылях. Первым движением было полезть в карман, кажется, там были какие-то мелкие деньги – пятёрки, десятки…

Нищий грустно, но внимательно смотрел на него:

- Не узнаёшь...?

Он, ухмыльнувшись, опустил глаза, но тут же снова уставился на Дмитрия:

- Не удивительно… Мать родная бы с отцом не узнали! Слава Богу – не дожили! - он перекрестился.

- Постой…, постой! - пристальнее всматриваясь в видавшие виды измождённые черты, Дмитрий силился найти в них что-то, что напомнило бы ему об их обладателе. И, наконец, благодаря и голосу, изрядно изменившемуся, но не утратившему тех основных тональностей, которые у всех свои и которые, хоть и меняются со временем, но всё же остаются у каждого на всю жизнь, и изношенным, огрубевшим, но, при внимательном рассмотрении, узнаваемым чертам, и выражению лица и глаз, из потаённых глубин памяти, из удалённого, на десятилетия отстоящего прошлого, сам собою всплыл знакомый образ одноклассника.

- Сашка! Кораблик! - поначалу радостно воскликнул Дмитрий, но, тут же сменив выражение радости на лице выражением озабоченности, добавил:

- Да что же с тобой случилось? Что произошло?

- Э-эх, Димыч, долго рассказывать…

- Послушай…, - как бы что-то соображая, предложил Дмитрий. - Давай зайдём, - он

указал рукой на дверь привокзального ресторана, с незатейливым названием «Экспресс», - посидим, согреемся!

Спохватившись, добавил:

- Выпить не предлагаю! Чего-нибудь перекусим, …по чашечке кофейку! Там и поговорим!

- Э-э, нет, спасибо…, - уклончиво поблагодарил Кораблик и глазами показал на свою перебинтованную ногу. - Вон, до сих пор таскаю ногу, как побитая собака, после таких посещений… Не пустят меня, Димыч… Не понимаешь, что ли? Давай лучше зайдём в зал, а то и вправду холодновато, пробирает!  

Поняв, что за словами одноклассника кроется убийственно жестокий резон реалий сегодняшнего дня, Дмитрий молча согласился. Ему вспомнились официанты, попадавшихся в редкие (два-три за всю жизнь) посещения дорогих ресторанов. Люди эти, почему-то запамятовав, что таких как они ещё не так давно именовали просто «человек» (а может быть именно в силу того), взирают на тебя этакими, по меньшей мере, князьями или наследными принцами. Но как же быстро переплавляется их мина из надменно-спесивой в угодливо-раболепную, когда появляется какой-нибудь нувориш, местный магнат или чиновник, от которых что-то для них зависит, или просто денежный клиент! Как сноровисты становятся их движения! Как низко прогибается спинка! Как льстиво бегают глазки!  Вероятно, его одноклассник, по какому-то недоразумению войдя именно к таким «в гости» и поплатился за свою ошибку…  Он медленно, неуклюже пытаясь помочь ковыляющему на костылях бродяге, который когда-то был таким озорным Сашкой Корабликом, поплёлся рядом с ним к двери вокзала.

- Не надо! - в ответ на эти попытки помощи двинул плечами инвалид. - Только мешаешь…

Они нашли два свободных укромных места в самом углу огромного зала. И пока Кораблик усаживался и прилаживал свои костыли, Дмитрий со словами: «Погоди минутку! Я сейчас, мигом!» быстрыми шагами направился в сторону буфета. Через пять минут он уже возвращался, осторожно неся в обеих руках по пластиковому стаканчику горячего кофе из автомата, к тому же в каждой из них у него были зажаты концы целлофановых пакетов, внутри которых болтались по два разогретых в буфетной микроволновке хот-дога. Водворив обжигающие пальцы стаканы на подоконник, он протянул один из пакетов Кораблику:

- На вот…, перекуси…

А когда тот, ничего не сказав, взял из его рук хот-доги, подал ему и кофе. Кораблик, с каким-то безразличием, можно бы даже сказать, механически, ни на кого не глядя, стал жевать, запивая осторожными глотками из мягкого, мнущегося в его огрубелых руках стакана. Дмитрий, отхлёбывая из своего горячий напиток, украдкой изучал внешность одноклассника. Здесь, при ярком освещении, она ещё больше «впечатляла», ибо были видны все её детали, всё то, что было замаскировано уличным полумраком. У Дмитрия от этой картины сжало в горле. «Да… От тюрьмы и от сумы…», - подумалось с болью. Несчастный же, достаточно живо покончив с первым хот-догом, принялся и за второй, его он жевал медленно, в молчаливой задумчивости. Храмов тоже молчал.

- Если хочешь, можешь взять и эти, - кивнул он в сторону лежащего на подоконнике  нетронутого второго пакета, когда увидел, что трапеза его товарища почти заканчивается. Тот отрицательно мотнул головой, по-стариковски вытер рукой губы и глубокомысленно с каким-то подобием мечтательной полуулыбки молвил:

- Знаешь…, часто в последнее время вспоминаю школу, одноклассников, учителей…

- Я тоже…, - вставил было Дмитрий, но его собеседник никак не отреагировав на это, как не слыша, был на своей волне.

- Да-а… Столько лет прошло…, - продолжал он. - А помнишь, как я на английском брякнул такое…? И получил по полной программе от Аллы Самсоновны. Вы тогда повыбежали из класса, а я остался для разговора… И, ты знаешь, если при вас она метала громы и молнии, то с глазу на глаз стала говорить как-то даже жалостливо, что ли. Помнишь, как она говорила про копыта и рожки…? Почти прозрела в отношении меня… Мне сейчас их только и не хватает, копыт с рожками. Ну, ты-то вряд ли запомнил тот урок. Тебя он непосредственно не касался, для тебя он был одним из… Да и я позабыл о нём на долгие годы. А потом пришлось вспомнить – без натуги, он сам как-то всплыл из памяти. Даже одно время снился чуть не каждую ночь. Снится, что я хочу что-то исправить, чему-то помешать, а не могу… кричу и Алла Самсоновна пытается ладошкой закрыть мне рот…

Он, вдруг, спохватился, посмотрел на Дмитрия:

- А ты чего здесь, на вокзале?... Может ты едешь куда, а я тебя задерживаю?

- Да нет…, - неопределённо и отводя взгляд, ответил тот. - Были тут кое-какие дела… Не беспокойся… Ты продолжай – я слушаю…

Так, слово за слово,  о многом узнал  Дмитрий из жизни своего собеседника. Он узнал, что тот, закончил их белокаменское ПТУ по специальности КИП – контрольно-измерительные приборы (с этом фактом из биографии Кораблика он был знаком), что после много поездил «по городам и весям» СССР и однажды даже побывал на стажировке в Югославии. Пользуясь востребованностью той своей специальности, сменил множество предприятий, всё искал как «рыба – где глубже, а человек – где лучше», пока не осел в городе Серпухове. Там он тоже успел сменить несколько мест работы. Когда же женился, обзавёлся семьёй, перестал быть «летуном», остепенился. Появился сын («сейчас ему уже двадцать пять»). Одним словом, поначалу «всё, было как у людей». Но потом как-то не заладилось с женой и они, прожив пятнадцать лет, разошлись. Разменяли квартиры. Разъехались. Стал попивать… А когда «дорвалась душа до винного ковша» по полной, всё посыпалось-покатилось с нарастающей стремительностью снежного кома – потеря работы, скитание в поисках средств существования. Не успел опомниться, как оказался, что называется, «на дне».

- И ты не можешь себе представить, если сам не испытал, как в сивушном том изо дня в день тумане, промелькивают года! Как-то встал поутру, пробудился с похмелья…, и тут как резанула мысль: «Уже полтинник! Жизнь прошла!». Сразу, первым желанием было заглушить тот ужас водкой. Но потом думаю: «Нет! Стоп! …Хватит!». Не поверишь – с того дня бросил! Ни капли! …Как сейчас стоит тот день перед глазами: сижу, размышляю – как начать её житуху, туда её в коромысло! сначала? За что взяться? С какого конца подойти? Устроиться у нас в Серпухове на работу – проблема! Так, в шарашку какую…, так там и кинут – не скривятся! Может, думаю, продать свою лачугу – и на родину! К мамке! А что! Огородики какие, живность… Проживём как-нибудь вдвоём, много ли мне да ей, старушке, надо… Тогда отца-то уж не было в живых… А может, если повезёт, и работу найду! Дня три ломал голову: и так прикину, и эдак!... Тут – звонок в дверь. Открываю. Стоит молодка-почтальонша. Глаза так опустила: «Распишитесь – вам телеграмма…». На меня не смотрит… Только я поставил свою закорючку, юркнула в лифт…, ни слова. Я из коридорного полумрака зашёл в квартиру… Прочитал несколько раз – с первого не понял…, что мамка померла…

Глаза его обильно покрылись влагой, голос задрожал:

- Вот и пожили…, похозяйствовали…, поогородничали. Ушёл последний родной человек, который помолился бы, всплакнул обо мне, о моей горемычной доле… «Вот ты и остался один, как перст…» - говорю себе…

- Ну как же? А сын?... - не удержался, вставил Храмов.

- Сы-ын… - монотонно задумчиво протянул рассказчик. - На похороны я не успел… Назанимал, где мог денег, что-то продал из оставшейся ещё после Югославии «роскоши»… приехал только к вечеру, уже и поминки закончились. …Потом девять дней… Словом, живу-горюю вторую неделю… Как-то утром приходит этакий тип… Этакий Иудушка Головлёв… Переминается с ноги на ногу… Дескать, поскольку ваша дражайшая родительница, Царство ей Небесное! своевременно не побеспокоилась о приватизации жилища сего, то и принадлежит оно железнодорожному управлению… Порядок, мол, есть порядок… Но, если вы пожелаете приобрести эти «апартаменты» (смеётся негодяй), то мы, дескать, не будем этому препятствовать, а будем даже рады… И называет такую сумму в валюте, что мне и за полжизни... Словом, пораспродал я, а больше роздал соседям, знакомым, те нехитрые пожитки, что остались от родителей моих… Освободил «апартаменты», простился навсегда с отчим домом, в котором родился, в котором «детство, отрочество и юность» мои прошли, и обратно в Серпухов, восвояси…

Он замолчал и долго так сидел, уставившись в одну точку.

- Ты знаешь, - наконец медленно и тяжело произнёс, - часто в последнее время задаю себе вопрос: есть граница человеческой низости, подлости, жадности или это бездонная прорва…? Короче, …приезжаю я домой, а дома-то и нет!

- То есть, как это нет? - удивился Дмитрий.

- А вот так! Быстро, знаешь ли, подсуетились… Продали хату мою. Сын-то был у меня  прописан. Документы… Всё там было… Вот так больше трёх лет уже и бомжую по городам и весям… Где только не побывал, чего только не повидал… Не того, правда, что прибавляет жизненного оптимизма, а как раз наоборот… Так надоела собачья эта жизнь, что, веришь?, не задумываясь прекратил бы её! Да только – грех это… Сейчас вот снова на родину надумал… к тётке, батиной сестре… У неё на Покровке свой домик… Одной на старости лет справляться, поди, тяжеловато… Так может примет… Хотя, в последние годы не ладила с родителями, особенно с матерью – даже на похороны к ней не пришла… - он снова умолк, в задумчивости опустив голову.

Лишь через несколько минут, как бы встряхнувшись, он задал ни к кому не направленный риторический вопрос:

- Я вот с ужасом думаю: смог бы я так поступить со своим отцом? Смог бы я вышвырнуть его на улицу подыхать, как отслужившего и состарившегося пса? И, ты знаешь, ответ меня пугает… Как там сказано в Писании: «какой мерой меряешь, такой и тебе будет отмерено»? Значит, коль я получил меру сию, то где-то и когда-то сам намерил подобное! Или… – помнишь старый фильм «Место встречи изменить нельзя»? – слова Жеглова: «наказания без вины не бывает»!

- Ну, это слишком прямолинейно… Ты же сам знаешь, и знаешь лучше, чем кто бы то ни было, что никогда ты со своим отцом не поступил бы подобным образом!

- Да! Но мой отец никогда меня и не бросал! Не уходил из семьи, как отец моего сына, то есть – я!

Дмитрий уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-то утешительное, но тут в кармане его куртки задребезжал и зазвонил телефон. Судя по мелодии, звонил Виталик.

- Значит так! - коротко поговорив с ним и положив телефон обратно в карман, сказал Храмов, - Мне необходимо на час (максимум!) отлучиться к сыну… Он живёт здесь совсем рядом – пять-семь минут ходьбы…

- Так я тебя и не задерживаю… Рад был тебя видеть…

- Подожди, не перебивай! Жди меня здесь! Никуда не отлучайся! На вот… Только без обиды, - он порылся в кармане, извлёк из него сотню, - может захочется перекусить или там кофе попить… Только, слышишь Саня!, дождись меня обязательно!

Он сунул купюру в руку Кораблику, посмотрел на часы и направился к дверям вокзала. Перед тем, как взяться за их гладкую, отполированную тысячами прикосновений рук ручку,   обернулся, погрозил пальцем, мол, непременно дождись! и исчез за ними. Снова выйдя на свежий воздух, снова набрав его полные лёгкие, Храмов быстро зашагал по знакомым улицам к дому сына. Снег уже почти перестал засыпать всё под ногами и вокруг, но становилось заметно холоднее и, похоже, что к утру приморозит. По дороге поначалу мысль сосредоточилась на столь неожиданной, сколь и нерадостной встрече одноклассника, которому искренне хотелось помочь, принять участие в его возвращении к нормальной жизни. Он сразу же, ещё когда тот повествовал о своих злоключениях, решил приютить его на время – предоставить ему возможность   прийти в себя, возможность освободиться от такой естественной в его положении затравленности и обиды на целый свет. На первый взгляд – столь нехитрое благодеяние, но каждый ли способен на такое? Всякому ли из нас, ныне составляющих огромный мир людей, раздробленный на миллионы маленьких мирков, которые каждый строит вокруг себя и в которые не любой может быть впущен даже на время, …так вот, всякому ли по силам не пройти мимо друга детства, знакомого, а порой и родственника, попавшего в беду?

 

 

8. Восторг конца, очарование начала

 

Телефонный разговор с Виталиком, в котором он просил зайти к нему домой, несколько озадачил Дмитрия Григорьевича – зачем он понадобился, да ещё в такое вечернее время? Иногда он бывал у сына по вечерам, особенно тогда, когда тот связывался по компьютерной видеосвязи с Ритой. Нечто подобное, как он понял, было и на этот раз. …Ну, что ж, пообщаемся, поговорим …с иноземцами.

Поднявшись по широким ступенькам коридорной лестницы на второй этаж, он остановился перед большой входной дверью квартиры сына. Рука было нащупала в кармане связку ключей, но, подумав, он всё же позвонил. Через минуту в дверном проёме появилась спортивная фигура Виталика в домашних брюках и майке с бутербродом в руке. На его лице было удивление:

- Ты чего это, па? - прожёвывая и снова откусив, пробасил он. - Ключ потерял?

- Да нет…, - неопределённо и едва слышно ответил тот.

- Есть будешь?

- Нет, спасибо.

- А чайку… крепенького? - не отставал сын, зная отцовскую слабость. Кроме того, тут была скрыта и своя хитрость – накормить родителя, так как к чаю обычно сооружалась целая гора бутербродов, булочек, печенья.

- Ну, от чая не откажусь…

Пока сын на кухне звенел ножом и посудой, Дмитрий Григорьевич разделся и прошёл в ярко освещённый зал, где на столе был развёрнут ноутбук, экран которого  излучал яркие радужные переливы меняющихся рисунков компьютерной графики. Он присел на стул, который стоял как-то боком к столу, чуть от него отвернувшись, словно обидевшись за что-то, словно бессловесная размолвка произошла между ними, пока никого в комнате не было. Окинув несколько рассеянным взглядом знакомую обстановку зала, про себя отметив, что ничего в ней не изменилось со времени его последнего посещения квартиры сына, он взглянул и над собой, на высокий потолок, невольно задержав на нём своё внимание, ибо давно уже не ощущал он чувства сродни ностальгии и сжимающей сердце тоски, вызвавший, вдруг, в нём вид вычурной старой лепки, вид поблекших красок некогда весёлых узоров. Ему вспомнился потолок вокзала. И если тот «последний из могикан» хранил в своей высоте символы ушедшей эпохи, символы величественные и, увы, теперь грустные, даже отчасти жалкие, как жалко всё то, что уходит, что тихо выветривается из жизни, безропотно уступая место новому – напористому и лихому, то его меньший собрат, казалось, спрятал в своих известковых слоях напоминание о тех неизвестных людях, которые жили здесь до сына. То безмолвное незримое напоминание об их житейских разговорах и делах, о мыслях и чаяниях, радостях и печалях, которыми они когда-то наполняли пространство, зажатое стенами сего жилья. Где-то здесь затаился навек и голос его Маши, где-то навек отпечатались её незримые следы… От таких мыслей становилось приятно больно в тех потайных глубинах души, которым, вероятно, мы и обязаны за человеческий свой облик, в которых одних мы и находим себя.

Едкие звуки звонка, исходящие от ноутбука, заставив слегка вздрогнуть, неожиданно прервали, его грустные размышления. Он не сразу сообразил, что нужно нажать? Когда же, наконец, кликнул «ответить», то увидел перед собой во весь экран улыбающееся лицо зятя.

-Dag, papa! – поздоровался Стайн. – How are you?

Общались они на некой смеси английского, русского и голландского языков. И так как взаимное проникновение каждого в соответственно русский и голландский было, мягко говоря, не внушительным, то дополнялось оно английским, весьма хорошо усвоенным Стайном и где-то на обеднённом полузабытом уровне школьной программы Дмитрием Григорьевичем.

- Привет, привет! - нагнувшись поближе к аппарату, чтобы его было лучше слышно, и как-то грустно, под впечатлением того не пожелавшего сразу улетучиться тумана  прерванных дум, ответил он. - А где Рита?

- Я здесь! Привет!

На экране появилось упитанное и весёлое лицо дочери. Одновременно зашёл с чашками и тарелками с едой Виталик и стал расставлять их на столе. Эта его гастрономическая забавная суета придала общению импульс обоюдных шуток и весёлого подтрунивания…

Через сорок минут, возвращаясь к вокзалу, Дмитрий Григорьевич сосредоточенно обдумывал то, что он услышал от дочери и её мужа. «Значит внук…». Он ещё не знал, как к этому отнестись. Там, в квартире в виртуально-компьютерном общении, этом отдалённом подобии и суррогате общения живого, они с сыном произносили какие-то спотыкающиеся поздравительные фразы, какие-то совершенно не запомнившиеся слова, которые неожиданно выскочили у них в ответ на неожиданное уведомление дочери о том, что у них со Стайном будет ребёнок. Сейчас, по прошествии пусть и столь малого времени, он пытался всё же разобраться в своих чувствах, в своём внутреннем восприятии такого события и с удивлением обнаруживал, что долженствующий произойти через несколько месяцев факт его перехода в статус деда, пока никак не взбудораживает душу. Он попытался сделать это насильственно, волевым образом, но вместо этого почему-то возобладал эффект отчасти противоположный, а по здравому размышлению, так даже и странный, ибо внимание излишне цепко, как назло, стало выхватывать всё, что попадалось ему по пути, что услужливо подставляло ему шаловливое пространство вечерней улицы. Тут были и снежно-водянистая жижа под ногами, упорно не желавшая образовывать лужи, в чём явно чувствовалось её чаяние ночного морозца (и даже уверенность в том), и усыпанные ещё мокрым снегом ветви деревьев над головой, которые даже не пытались отряхнуть с себя ту белую тяжесть, а покорно подчинились сезонному порядку вещей, и шумное передвижение машин по мокрой слякоти дороги, и светящиеся витринами магазины, большей частью уже закрытые, с усталым удовольствием готовящиеся к ночному покою и отдыху. Почему-то свет тех витрин, претендующих на всеобщее внимание и беспардонно пытающихся его к себе привлечь, в последние годы так раздражал его, почему-то так хотелось, глядя на эти витрины, позаимствовать у Набокова: «Боже мой, как я ненавижу всё это, лавки, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен приторными любезностями до и после! А чего стоят эти опущенные ресницы цен…!»*.

 

_____________ 

* В.Набоков, «Дар»

 

Наконец мысль, вдоволь нагулявшись по поверхности предметов индифферентных и далёких, соизволила вернуться на место и как бы нехотя ещё раз пробежать глазами телеграмму с сообщением о факте будущего внука, ныне усиленно занятого трудом собственного физического формирования, дабы по его окончании воплотиться в этот, по правде сказать, далеко не совершенный мир. И почему-то вернулась она (мысль) не одна, а в сопровождении сомнительного в данном случае кавалера – скепсиса. «Да уж… наследник. Наследник… только чей?». Зная дочь, зная её характер, такой ещё, несмотря на уже не юный возраст, сырой и неоформленный, Дмитрий Григорьевич не питал иллюзий по поводу будущего её сына, по поводу того, что человек сей будет ему родным лишь номинально, лишь по непреложному факту, что один из них будет являться дедом, а другой, соответственно, внуком друг другу. Он не питал иллюзий по поводу того, что внук будет говорить на русском языке, читать книги русских авторов, что будет знаком он с русской культурой, что, наконец, будет общаться он с русскими своими родственниками полноценно и легко, а не ущербно и с натугой мараковать, как его отец-голландец. Нет, о таком ему не приходилось даже мечтать… Скорее всего, предпочтение будет отдано английскому, знать который от него потребуется, если не в совершенстве, то, по крайней мере, хорошо. Хотя…, впрочем, …«мир не без добрых чудес» и кто знает?

В таком настроении он подходил к вокзалу, всё ещё деловитому, разноголосо шумящему. Он не сразу и вспомнил, по какой причине снова оказался здесь. Когда же в памяти всплыла, успевшая за то недолгое время его отсутствия стать поблекшей и какой-то неопределённой, встреча с Корабликом, то Дмитрий Григорьевич невольно даже замедлил шаг. Он почему-то был уверен, что одноклассник находится на том же месте, где он его и оставил, и немало удивился, когда вместо него увидел сидящую там уже знакомую цыганку с гурьбою грязных своих цыганят. Она, шумно покрикивая то на одного, то на другого чумазого шалуна, кормила их буфетными лакомствами, вероятно, приобретёнными на часть выпрошенных у пассажиров денег. Храмов, вяло оглядев огромный зал и не найдя в нём того, кого искал, несколько растерялся, не зная что делать, что предпринять… На душе стало как-то уныло, в ней, вдруг, поселилось что-то разочаровывающее, апатичное. Он машинально и медленно побрёл к двери, ведущей на перроны… Там всё так же было сыро и промозгло, всё те же фонари вырывали у спесивой холодной тьмы бесформенные вертикальные белые пятна деревьев и кустов и упорно тужащиеся сохранить подобие горизонтальности распластавшиеся прямоугольники лав. Как напоминание о санкт-петербургском скором, его неведомый двойник по тому же пути убегал в ночные дали, покачиваясь и грохоча последним своим вагоном, спешащим скрыться в темноте, вслед своим уже успевшим это сделать братьям, крепко ухватившись за одного из них. Несколько пар провожающих, озябшие фигуры которых находились в заметном диссонансе с их лицами, на которых, несмотря на холод, всё ещё не остыло тепло слёзного расставания, спешно проследовали мимо, обдавая слух бессвязно доносившимися обрывками фраз. Дмитрий Григорьевич смотрел на всё с убийственным безразличием, с той всевидящей и всё замечающей невнимательностью, которая, возможно, приходит к идущему на эшафот,  к тому, кто с видимым наружным отчаянием, но с внутренним ликующим нетерпением готовится преступить черту опостылевшей жизни, кто готов с безумной фатальностью проигрывающего жизнь преферансиста броситься в мизер с пятью взятками, и при этом надеяться, что всё на этот раз будет не по законам пошлой очевидности, не по заскорузлым причинно-следственным правилам трёхмерного владыки, а совсем по-другому, по нездешнему. Неспешным безразличным шагом по инерции брёл он вдоль перрона к его завершению, будучи в полной уверенности, что там, где оканчивается сфера воздействия холодного голубого фонарного света на ещё более холодную темень пространства, придет и полное завершение всего! О, это было совсем не то состояние, что было с ним пару часов назад у блестящих жёстким стальным отливом колёс вагона номер 9 санкт-петербургского скорого и которое больше могло походить на состояние гибельной решимости висельника! Ибо главным ужасом для того всё же является ужас конца, в котором он решается утопить себя. Храмов же ощущал в себе переполнявшее до краёв, откуда-то сошедшее на него и вихрем заполнения выметшее без остатка всю его апатию, чувство восторга начала и неизъяснимого бесконечного доверия к тому, что непременно должно произойти там, во мраке  завершения перрона!

Поэтому, когда из темноты, постепенно перестающей быть для него темнотою, а, наоборот,  наполняющейся светом и очертаниями каких-то дивных, откуда-то хорошо ему знакомых, хотя и полузабытых, предметов, заместивших мрачную чугунную реальность железнодорожной ночной жизни, к нему молча приблизился приветливый красивый и изыскано одетый молодой человек, у Храмова не возникло никаких само собой напрашивающихся вопросов, которые не преминул бы задать кто-либо другой на его месте. Он, неведомым образом, был настолько готов к такому повороту, был настолько уверовавшим душою в нечто подобное, что столь кардинальное изменение облика Кораблика (а то был именно он) совсем не вызвало в нём ни удивления, ни возмущения и обиды, как реакции на давешний розыгрыш и маскарад. Он лишь блаженно улыбался и жадно всей грудью вдыхал новый аромат их новой встречи. Когда же за его спиной раздался тихий приятный и знакомый голос, вдохновенно и мягко произнесший: «Ну, здравствуйте, Дмитрий Григорьевич!», сердце его всколыхнулось тихим восторгом. Повернувшись, он увидел такое дорогое лицо, неузнаваемо, правда, помолодевшее, похорошевшее и излучавшее чуть лукавую доброжелательность. Нет, то были два лица – мужское и за ним прекрасное  женское, – на которых были выражены одинаковые чувства. У Храмова едва хватило духу тихим восхищённым шёпотом воскликнуть:

- Вячеслав Васильевич…! Елизавета Львовна…!

 

 

                                Это же элементально!

 

6. В заоблачной выси

 

 Был жаркий день начала лета. В огромном здании аэропорта висел стойкий многоголосый гул, издаваемый множеством странствующего люда, желающего, кто по делам, а кто, наоборот, по отсутствию таковых (в радостном предвкушении отдыха), разлететься в разные концы планеты. В очередях к стойкам регистрации билетов люди терпеливо ожидали того приятного момента, когда избавятся они от громоздких и тяжёлых своих чемоданов и сумок, чтобы налегке послоняться, где им вздумается. В одной из очередей, которая содержала в себе тех, кто намеревался посетить город Тель-Авив, скромно стоял священнослужитель, стараясь ничем не выделяться, что не вполне ему удавалось, ибо имел он немалый рост и размеры тела, которые визуально укрупнялись ещё и окладистой полуседою бородой и тёмно-лиловой свободной рясой. Увесистая его рука лежала на ручке чемодана-тележки, стоявшего сбоку и имевшего столь же внушительные габариты, как и его хозяин. «К святым местам батюшка направляет стопы свои… Наверное обычный для него вояж», - думалось многим, глядя на него. Сам же святой отец, изредка озираясь по сторонам, окидывал всех и вся любопытствующим доброжелательным взглядом. Окружающее казалось ему светлым и приветливым, излучающим благодушие и размеренность, пусть и имело оно несколько суетный оттенок. Не смогла испортить такого приятного настроения даже странная невидимая волна, накатившая на батюшку сразу же, как только он стал в очередь. Странность её состояла в том, что все люди, образовывавшие ту очередь к столу регистрации рейса на Тель-Авив, показались ему все разом с какими-то размытыми и как бы затуманенными чертами лиц. Причём эта странность касалась лишь тех, кто стоял именно в его очереди, ибо лица всех остальных людей он видел отчётливо и ясно. Впрочем, длилось такое необычное для него явление всего лишь несколько мгновений: после того, как два-три раза были крепко сжаты веки и носовым платком протёрты глаза, всё стало на свои места. «От жары…», - подумалось батюшке. 

В той же людской линии за святым отцом, через полдюжины человек от него, стоял молодой парень, приятного и располагающего к себе вида. Имел он  крепкую спортивную фигуру и ростом своим не слишком много уступал росту батюшки. От других пассажиров он отличался тем, что не было у него при себе никаких вещей и даже лёгкого портфеля, что любому могло бы показаться удивительным, а возможно так и необычным. В салоне самолёта оказалось, что места их по соседству. Оказалось также, что сам салон был отнюдь не переполненным, свободных мест хватало. Когда приветливые, излучающие само очарование стюардессы попросили пассажиров пристегнуть ремни и даже показали, как это сделать, когда самолёт набрал скорость перед тем, как взлететь, батюшка, прикрыв глаза и часто крестясь, забормотал молитву. А когда огромная машина легко и без натуги, как бы играючи поднялась ввысь, он с облегчением вздохнул и покосился на своего соседа. Смотрел на него дольше, чем допустимо незнакомому человеку, смотрел задумчивым припоминающим взглядом.

- Вы, прошу прощения, не впервые ли на «землю обетованную»? - тихим басом и немного робея,  полюбопытствовал он.

- Нет, не впервые… бывал прежде… - медленно и растягивая слова ответил молодой человек, просматривая какой-то журнал – из тех, что по нескольку штук, наряду с меню бара и рекламными буклетами, могут быть обнаружены в карманах сидений.

Батюшка в волнении вздохнул, как студент перед экзаменом:

- А я вот впервые… Бог сподобил! - он степенно перекрестился и, словно спохватившись, легонько кашлянув, представился. - Отец Иаков.

- Виталий…

- А по батюшке, простите?

- Дмитриевич, если угодно…

Лицо отца Иакова расплылось в улыбке, сделалось масляным:

- Позволю себе нескромность: вы по делам в Тель-Авив или как?

- Да, по делам… Приходится, знаете ли, иногда путешествовать…, в том числе и за пределы России-матушки.

- Хорошее дело, хорошее! Мир поглядеть – никому не во вред… Я вот, к примеру, изъездил обширные до необъятности стогна отечества нашего, а в зарубежье вот вояжирую впервые… Посему слегка теряюсь…, хотя и вижу в этом некоторые преимущества, …скажем, вы уж простите, перед вами, - батюшка лукаво улыбнулся.

- И в чём же эти преимущества? - несколько удивлённо посмотрев на говорливого своего соседа, спросил Виталий Дмитриевич. Он, по-видимому, неохотно втягивался в ни к чему не обязывающую дорожную беседу, но и не сильно противился тому. Времени лёта впереди была уйма, – почему бы и не поговорить, а то и не подискутировать с представителем церковных кругов? Возможно, что ему это было даже интересно, ибо такие встречи с ними (в неформальной, как говорится, обстановке) происходят не часто.

- В чем? В непривыкшем взгляде! - блаженно выпалил отец Иаков.

- В свежести ощущений! - вдохновенно добавил он.

У молодого человека возникла игривая мысль, которую он надеялся развить в разговоре с батюшкой и которую он поспешил высказать:

- Простите, отец Иаков, но как вы можете говорить о свежести взглядов на какие-то вещи, принадлежа к самому консервативному  людскому сословию? К людям, которые даже в силу своих обязанностей должны придерживаться определённых догматов и схем? Нет ли здесь с вашей стороны некой …фривольности? - улыбнулся он.

Священнослужитель внимательно и пристально на него посмотрел.

- Вы это серьёзно?

- Не совсем… Наполовину…, - всё улыбаясь провоцировал батюшку Виталий Дмитриевич. Ему хотелось слегка поерничать. - И, коль свёла нас с вами воля случая, мне бы было интересно хоть в общих чертах знать те границы, за которые служителям культа преступать не дозволено. Если, конечно, это не идёт вразрез с профессиональной этикой и не нарушает каких-нибудь, неведомых нашему брату-мирянину, устоев!

- Зачем же так усложнять? - недоумённо вопросил батюшка. - Все мы люди, все человеки! И человеческое нам не чуждо! И наш брат, как вы выразились – служитель культа, способен любоваться природой, архитектурой, картиной! Причём, как ваш брат-мирянин разнится друг от друга, так разнимся и мы в своих эстетических вкусах, наклонностях… Зачем же выстраивать нас под один аршин, под линейку? Что же касается «профессиональной этики», то никаких масонских тайн здесь и не может существовать! …Это в храме я пастырь, духовно молитвами заботящийся об овцах своих… В жизни же обыденной я могу в той или иной ситуации подсказать, дать совет, но не могу диктовать и настаивать! Не могу сковывать человека жёсткими рамками! Улавливаете? Каждому свыше дана свобода выбора!

- О-о! Святой отец! Если мы с вами затронем эту тему, то, боюсь, нам не то, что трёх часов полёта не хватит, а и в три дня не уложимся!

- Да уж…! Тайна сия велика есть!

С их сидениями поравнялись две стюардессы с тележкой. Они разносили напитки.  Виталий Дмитриевич взял минеральной воды, отец Иаков попросил чаю, а получив его, он степенно и не спеша установил стакан в круглое отверстие полки, выдвинутой из сиденья впереди, перед тем осторожно отхлебнув из него.

- Хорошая весть – когда скажут: надо есть! - блаженно протянул он, улыбаясь, искоса взглянув на Виталия Дмитриевича и посмотрев затем вслед бортпроводницам. 

- Красота! - весело подмигнув, подначил тот.

- Красота – до венца, а ум – до конца! - внушительно и веско, как бы ставя на нежелательной теме точку, изрёк отец Иаков.

- Да…, - задумчиво, с глубокомысленным видом поддержал его сосед. - Красоты, глянцевой и какой-то мертвенной, бездушной в наш век хватает… А вот ума ему, обезображенному и истерзанному пустой информационно-компьютерной шелухой… не помешало бы… И когда всё это кончится?

- Когда всё кончится? - оживился батюшка. - Видите ли, любезнейший Виталий Дмитриевич, по-видимому, окончательного окончания всего, завершения так сказать действа, как в театре, когда занавес опускается, скрывая за собою всё на сцене, а в жизни – всё сущее, боюсь вас разочаровать, не существует! Если что-то в этом мире заканчивается, то только для того, чтобы дать дорогу, уступить место чему-то начинающемуся! И не факт, что начало то будет лучше того, что завершилось…! Оно вам надо? Довольствуйтесь тем, что имеете в наличии.

У Виталия Дмитриевича от удивления приподнялись брови:

- О! Да вам, отец Иаков, я вижу, не чужды философические порывы! Порывы, которые даже не в духе церковной вашей догматики, а несколько свободного, а то и еретического толка! Вижу! Узнаю закалённого бойца, способного, так сказать, по гамбургскому счёту… Ну, что ж! Извольте! Готов скрестить шпагу!

Отец Иаков внимательно и долго, с прищуром глаз посмотрел на него:

- Кого-то вы мне напоминаете… Ну, а сами-то вы что же – правдоискатель?

- Я бы выразился: смыслоискатель.

- Ну, это почти одно и то же.

- М-м… Я бы не поспешил с таким …утверждением. Ведь, согласитесь, не всегда в смысле есть правда, как и в правде не всегда присутствует смысл.

- Не согласен! Ибо по большому счёту, Божеская правда наполнена и объята Божеским же смыслом!

- Ну! Нам ли – маленьким человечкам – судить о таких высоких и недостижимых вышинах! - Виталий посмотрел в иллюминатор. - Кстати, сейчас, кажется, мы с вами максимально к ним приближены!

Отец Иаков тоже обратил свой взгляд на тот вид, что простирался за бортом лайнера. Лицо его расплылось в блаженном удовлетворении от увиденного. Картина ослепительно белеющих, простирающихся в бесконечность облаков, которые на вид были упруго-мягкими, так, что на них хотелось лихо плюхнуться всем телом, в сладкой истоме раскинув в стороны руки, картина сине-бирюзового глубокого неба, с неустанно источающим свои невидимые лучи в бездны пространства светилом на нём, не могла не привести в восторг! С минуту они любовались тем безмолвным и величественным великолепием. Наконец батюшка с благоговейной уверенностью прошептал:

- Вот где Божьи красоты!

Они оба всё не могли оторвать взгляды от иллюминатора.

- Так есть Бог? – спросил молодой человек прямо в лоб.

Отец Иаков призадумался и ответил не сразу.

- Помните у Горького, «На дне»? «Если веришь – есть, если не веришь – нет… Во что веришь – то и есть!»… Это сказал простой человек, из народа… А как глубоко! Как  основательно! И как перекликается с библейским «по вере вашей да будет вам»*!

 

________________

*Матф. 9:29

 

- Да, но это годится и применимо для тех, кто успел уверовать или разувериться, кто имел для этого шанс и время. А как быть с теми, у кого их не было? В силу ли возраста (дети), в силу ли умственной неспособности к таким вещам (армия убогих, недоразвитых и проч.)?

- Вечный вопрос, вечная проблема теодицеи… В подобной полемике и дискуссиях на эту тему ведь великое множество копий уже было сломлено! И, если я не ошибаюсь, не было в баталиях тех ни победителей, ни побеждённых… Так стоит ли нам понапрасну будоражить и поднимать тот вопрос Ивана Карамазова о «слезе безвинного дитяти», который побудил его «отказаться от билета»? Ведь обширность этого вопроса не уступает обширности того, который о свободе воли, и на который, как справедливо вы заметили, будет и трёх дней мало!

- Во-первых: время от времени «будоражить и поднимать вопрос Ивана Карамазова» никому бы не помешало, так как вопрос этот – из коренных, а во-вторых: не немцы же мы какие, чтобы всю дорогу бок о бок ехать, насупившись и глядя в разные стороны! Не по-русски это как-то! Ведь, как известно, где собрались два-три русских интеллигента, там непременно до хрипоты обсуждаются фундаментальные основы бытия, смысла мироздания!

- Так и сидим-то не по-русски – с чаем и минералочкой! - рассмеялся отец Иаков.

- Ох! Как же вы правы! В самую суть! И если вы желаете…, то…, - подхватил его настроение и Виталий.

- Нет, нет! Это я так… Забавы ради… Вообще-то я почти не употребляю, да и постный день сегодня.

Они по инерции веселья ещё перекинулись несколькими смешливыми фразами и на некоторое время замолчали, задумавшись каждый о своём. В салоне лайнера шла обычная полётная жизнь: люди иногда поднимались со своих мест, перемещались мимо Отца Иакова и Виталия в одну и другую стороны, издавая при этом всеразличнейшие звуки, которые тут же тонули в равномерном фоне шума двигателей, по-хозяйски заполнявшем пространство внутри самолёта. Весело щебетали детскими голосами две девочки-ровесницы, годков четырёх, вероятно, познакомившиеся только здесь в самолёте, иногда одёргиваемые внушительными голосами своих матерей, когда становились уж слишком шумными. Всё казалось спокойным и размеренным, а для стюардесс – привычным и обыденным, как всякая работа. Первым нарушил обоюдное молчание молодой собеседник святого отца:

- А приход ваш, батюшка, где, если не секрет? В каких краях? - спросил он, повернув голову и просто посмотрев на него.

- Почему же секрет… На Вологодчине… - задумчиво ответил отец Иаков. - Сам же я родом из иных мест…

- И семья есть? Дети?

            - Как не быть? Есть… Дочь… взрослая уже. Выпорхнула, скоро три года как, из родительского гнезда, покинула кров отчий, дабы образовать свой… Сын же ещё в отроческих летах. Через год окончит школу…

Он отстранённо посмотрел в иллюминатор и безразличным голосом спросил:

- А вот интересно, где мы сейчас летим? Над какими краями?

                                      (продолжение следует)