6.Дела, давно минувшие…
«Ага!
Значит, вас зовут Лиза!» - подумал Славка, тихо проходя мимо и украдкой
заглянув через плечо девушки, сосредоточенно заполнявшей анкету. За длинными
столами, покрытыми тяжёлыми красными бархатными скатертями с бахромой, поверх
которых для удобства письма лежали светлые большие квадраты стёкол, в
небольшом нарядном зале, с портретами вождей на стенах, где размещалась приёмная
комиссия университета, сидело множество серьёзного вида поступающих, многих из
которых сопровождал кто-нибудь из родителей, ещё более серьёзный и строгий. Все
они пытались создавать как можно меньше шума, а потому переговаривались почти шёпотом. Несмотря на это, в зале стоял
устойчивый многоголосый гомон, изредка оглашаемый громкой просьбой одного из наблюдателей
не шуметь. Найдя свободное место на другом конце стола, Славка расстегнул
портфель, вынул из него документы и поставил на сидение стула, прислонив к
спинке, а сам быстро направился за чистыми бланками в ту часть зала, где
восседали члены приёмной комиссии. Вернувшись, он сел, поискал глазами
подставку для ручек, вынул одну, внимательно осмотрел перо и, удовлетворившись
его внешним видом, пододвинул к себе чернильницу. При этом он не забывал
посматривать на противоположный конец стола – девушка Лиза старательно, закусив
нижнюю губу, корпела над анкетой. Славка быстро, бросая частые взгляды на
бланки образцов, стал заполнять заявление. Он торопился. Он не хотел, чтобы девушка
Лиза, справившись раньше него, исчезла в пространствах большого города. Увидел
её он ещё на улице, когда сидел на опрятной лавочке в густой тени столетних
клёнов и ясеней недалеко от помпезного, с величавыми и высоченными круглыми
дорическими колоннами, входа в огромное здание университета. Он только что
добрался с железнодорожного вокзала и, уставший от неблизкого путешествия, облегчённо опустился на свежевыкрашенные в
синий цвет, но в жарких лучах летнего солнца успевшие уже высохнуть, деревянные
рейки скамьи. В предвкушении хорошо заправиться мамиными вкуснейшими пирожками
с картошкой, он открыл портфель и уже достал было оттуда газетный промасленный свёрток…
Надо сказать, что будучи по натуре своей несколько конфузливым молодым
человеком, Славка Самборский терпеть не мог доставлять кому бы то ни было хоть
каплю дискомфорта. И понимая, что вид и запах его гастрономического багажа,
возможно, заставит кого-то глотать слюну и завистливо коситься в его сторону,
он виновато огляделся вокруг с бескорыстной и благородной целью разделить часть
своей трапезы с любым из желающих, если таковые найдутся. Справа, на другом конце длинной скамьи сидел
нахмуренный пожилой человек в белом летнем костюме и соломенной шляпе, широко развернув «Известия»
и углубившись в чтение, казалось, не обращавший никакого внимания на то, что
происходило вокруг него. Слева, на соседней скамье расположились четыре весёлые
девушки, оживлённо щебеча о сложностях предстоящих вступительных экзаменов. Они
тоже не спешили удостоить своим вниманием провинциального вида парня. Славка
окинул взглядом и пространство впереди себя… И тут… Ему показалось, что солнце,
и без того ярко освещавшее всё кругом, удвоило света, что листва на деревьях
зашумела громче и приветливее, девушки на соседней скамье чуть притихли и даже
газета в руках пожилого гражданина шуршит не так сердито. Его рука в открытом
портфеле медленно опустила заманчивый и издающий аппетитные запахи свёрток на
место. В нескольких шагах от себя он увидел её! Казалось, он давно уже знал эту
девушку – ту, что снилась ему по ночам,
что представлялась в возвышенных его мечтах, чей образ он так часто рисовал в своём воображении! Не красота её
поразила, да и не было в ней той вызывающей и дерзкой женской красоты Кармен,
что так притягательна и желанна многим. И не изящная тонкая фигура в хорошо
подогнанном крепдешиновом легком, слегка развивающемся платье в мелких голубых васильках
на белом фоне. Нет. И хотя лицо её было необыкновенно из-за силы неброской, не
всем понятной, но такой привлекательной и располагающей к себе выразительности,
юношу больше ошеломила грусть и одиночество, читаемые в её глазах, и какая-то
неземная отрешённость от всего привычного и обыденного. Она ровно и не спеша
шла, задумавшись и глядя под ноги, прижав к себе обеими руками небольшой
плоский чёрный портфель. Пройдя так близко, что, казалось, своим платьем
коснулась его колен, она легко поднялась по ступенькам и скрылась за массивной
дубовой дверью. Всё это время, изумлённо провожая незнакомку глазами, Славка
словно прирос к скамье. Наконец, опомнившись, он вскочил со своего места и,
забыв об усталости и о соблазне маминых пирожков, почти бегом направился к
входу в здание университета…
Он уже
почти закончил, когда девушка поднялась, собрала бумаги и понесла их к столу,
где трое членов приёмной комиссии, с деловыми сосредоточенными лицами принимали
документы, выдавали расписки и направления в общежитие нуждающимся в нём,
указывали на ошибки и огрехи, иногда требуя переписать что-то заново. Быстро дописав
и бегло проверив написанное, он поспешно собрал все свои бумаги со стола и тоже
направился к месту приёма. Строгая женщина с короткой стрижкой и проницательным
взглядом уже рассматривала документы девушки Лизы, при чтении беззвучно шевеля
губами и изредка бросая взгляды на неё. Славка видел, как она, указывая пальцем
на какую-то строку в анкете, тихо что-то спрашивала, а Лиза, наклонившись через
стол, так же тихо отвечала. Когда она говорила, кончик её носа потешно и очень
мило шевелился в такт задорной верхней губе. Славка залюбовался ею…
-
Молодой человек! Товарищ!
Славка,
очнувшись, понял – обращаются к нему: он увидел, что стоявшего впереди него парня
уже нет, а вместо него – удивлённое и даже несколько раздражённого вида лицо мужчины
средних лет в белой рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Мужчина сидел за
столом через одного человека от той женщины с проницательным взглядом, что
принимала документы у Лизы. Перед ним на чистой скатерти стола были кипы папок,
чернильница с ручкой в ней и пепельница, засыпанная множеством деревянных
стружек от карандаша. Сам остро заточенный карандаш был лихо водворён за ухо,
что придавало лицу члена приёмной комиссии некоторого сходства со столяром.
-
Уснули? Или передумали? Ну… Что же вы?
Славка суетливо
поставил портфель на пол и положил свою стопку бумаг перед принимающим.
Мужчина, зачесав пятернёй охапку пышных своих белокурых волос назад, принялся
раскладывать бумаги и проверять написанное. Иногда он так близко, поворачивая
на свет, подносил документ к глазам, что
невольно закрадывалось подозрение в их близорукости. Славка косился влево,
моля, чтобы строгая женщина с короткой стрижкой нашла какие-нибудь помарки у
девушки по имени Лиза и отправила её переписывать начисто. Но ничего подобного,
увы, не произошло – он видел, как
документы были скреплены и аккуратно уложены в одну из папок. Он видел также,
как девушка нагнувшись и, макнувши перо в чернильницу, на чём-то расписалась,
выслушала короткую, обращённую к ней
фразу, кивнула головой и, тихо попрощавшись, стала пробираться сквозь
гомонящий зал к выходу. Теперь Славка молил уже о том, чтобы в его бумагах
сердитый принимающий ничего не нашёл
такого, что пришлось бы исправлять и переписывать. Мольбы его были услышаны и
он, получив расписку и направление в общежитие, быстро где-то поставив свою
подпись, застегнул портфель и спеша направился было к выходу.
-
Расписание экзаменов вы сможете узнать на доске объявлений…, - услышал он
спиною голос мужчины, принявшего документы. Славка обернулся, кивнул головой,
заметил всё тот же удивлённый, направленный на него взгляд.
-
Хорошо… Спасибо… До свидания…
Пробегая
мимо места у стола, где сидела Лиза, он увидел на стекле, отсвечивающем оконным светом, половинку листа
из тетради в клеточку, исписанную тёмно фиолетовыми чернилами. Догадавшись, что
этот листок она использовала для того, чтобы расписать перо, Славка, почти не
останавливаясь, перегнулся, подобрал его, попросил извинения у полной дамы,
только что усевшейся на стул рядом со щупленькой своею дочерью и
приготовившейся наблюдать, достав очки из футляра, как та будет заполнять
бумаги. При этом он локтем задел у дамы шляпку и ещё раз смущённо извинился,
уничтожаемый раздражённым её взглядом.
Выскочив
на улицу, он быстро и зорко стал всматриваться по сторонам. И, о счастье!,
вправо от себя на самом конце университетского двора на дорожке, ровно проложенной
между подстриженным кустарником, он увидел предмет своего интереса. Вернее её
головку с плотно заплетёнными в недлинную косу тёмно русыми волосами, неспешно
покачивающуюся над сплошной стеной зелени кустарника. Она уже выходила из прохода
в высокой решётчатой металлической ограде, собираясь слиться с шумом уличной
суеты, растворившись в ней. Славка быстро преодолел расстояние до того прохода и,
весь запыхавшийся и какой-то растрёпанный, выскочил из него. И вовремя, так как
через мгновение шлейф платья уже исчезал за углом всё той же красивой решётки университетской
ограды. Он прибавил…
Почти
догнав девушку, за несколько шагов до неё, Славка пошёл медленнее – ему необходимо было передохнуть и отдышаться.
Они шли по залитой солнцем, зелёной улице, примыкавшей к тыльной стороне здания
университета. Чуть впереди шумно ехала телега, которую влекла за собой флегматичная,
мерно покачивающая большой головой, на вид уже немолодая гнедая лошадь с
печальными мудрыми глазами. В телеге среди соломы и кусков вылинявшего зелёного
брезентового полотна, очевидно, предназначенного предохранять от ударов друг о
дружку, в два ряда стояли алюминиевые молочные бидоны, и слышно было, как
плещется в них молоко на ухабах мостовой. Правил телегой, судя по согнувшейся
осанке спины, старик, по-видимому, столь же флегматичный, как и его лошадь.
Одет он был в брезентовый плащ с капюшоном, такой же выцветший и линялый, как и
брезент между бидонами и, несмотря на лето, в шапку ушанку, уши которой были
закачены кверху и потешно топорщились в разные стороны. Вся его основательная
фигура, и мерное покачивание бидонов в телеге, и трудовая походка лошади, и
десятки других штрихов уличной жизни создавали ту привычную устоявшуюся картину
русского городского быта, которую, казалось, ничто не может изменить и
потревожить – разве что, война или революция, да и то, ненадолго. Улица была немноголюдной,
чем придавала юноше смелости и располагала к действию.
Существует
в мире весьма интересный и важный феномен, имя которому – сродство. Он
многогранен, всеохватывающе широк и берёт своё начало ещё с таких архаичных
форм существования, как атомы и элементарные частицы. В человеческой среде чувство
сродства служит, к примеру, основой
такого прекрасного явления, как дружба между двумя или несколькими
людьми. А более масштабно, именно оно, сродство, есть образующий и объединяющий
на метафизическом уровне стержень таких миллионных социальных конгломератов,
как, скажем, нация или народность. Глубоко ошибаются те, кто считает, что,
например, родителей не выбирают – их выбирают! Именно в силу вышеупомянутого
феномена мы приходим в жизнь именно в той семье, которая нам больше всего
родственна по духу, и «наследуем» те дополняющие наше естество признаки рода, зачатки
которых в нас же самих заложены. Так же дело обстоит и с национальной
принадлежностью, и с Родиной, которую, как многие ошибочно считают, мы тоже не
выбираем, и со многими другими вещами. Скажем, человеку с такими глубоко
укоренёнными в его натуру гастрономическими приоритетами, как галушки, сало и
горилка, вряд ли суждено родиться и провести жизнь в родовитом
аристократическом поместье где-нибудь на берегу Темзы, а страстному поклоннику
кумыса – в семье, проживающей в пригороде Гамбурга… И если в упрощённом выражении
– в случае сродства вкусов, взглядов, привычек – людям требуется некоторое
время на изучение подобных совпадений друг у друга, то в таком мощном своём проявлении,
как любовь с первого взгляда – этом высшем выражении сродства душ, – зачастую
такого времени может и не понадобиться. Ибо сродство это, распознанное в
избраннике с первого взгляда, излучается из глаз, оно записано невидимым
приговором в окружающей лицо и тело ауре, оно исходит от тембров голоса, от
движений рук, от поворота головы, от улыбки на губах. Оно пронизывает и жжёт.
Оно заставляет не думать и делать поступки, над которыми в другом случае
человек задумывается. В сущности, каждый приходит в родственный ему мир для
того, чтобы ещё больше обогатиться, пополнить свой багаж дорогими душе вещами,
тем сокровищем, которое, как известно, является небесным, а не земным. И если
не находишь всего того родственного, если мир не может тебе его предоставить,
то он становится холодным и чужим.
Славка,
далеко не Дон Жуан и не повеса, Славка, который слыл в классе буквоедом и
примерным отличником, который, уже просто обращаясь к девушке, краснел при этом
и опускал глаза, так вот, этот Славка, не размышляя ни секунды, поспешил за
незнакомкой по имени Лиза, не зная, что он будет делать и что говорить ей, и
произойдёт ли это вообще. Он поступил так, потому что увидел в её глазах, в
выражении её лица, во всей её фигуре, в её стати такое душевное сродство, такую
родственность со всем настроем своего собственного естества, что не мог ничего
с собой поделать – его просто повлекла за нею невидимая неумолимая сила.
Телега,
наконец, повернула влево и на улицу вернулись обычные и приятные уху звуки,
вытесненные на время грохотом деревянных колёс, обшитых по ободу металлическими
полосками, – весело пели птицы на деревьях, во дворах изредка по-летнему лениво
перекликались люди, шумела неугомонная ребятня. Впереди, в нескольких шагах
отчётливо раздавался негромкий стук об асфальт каблуков новеньких белых туфель,
облегающих красивые небольшие ступни ровной пары ног. Редкие прохожие спешили
по своим делам. Славка уже не знал, что делать – быстрота и решимость, которые
он проявил вначале, куда-то исчезли. Он шёл за девушкой и поворачивал за нею с
одной улицы на другую. После очередного такого поворота перед ними возникла
большая кирпичная арка ворот с примыкающей к ним решёткой деревянного забора.
Сверху ворот буквами, вырезанными из дерева и выкрашенными в зелёный цвет,
красовалась надпись «Парк культуры и отдыха им. Клары Цеткин». Девушка
проследовала сквозь ворота мимо небольшой толпы людей, собравшихся около
тележки с мороженым и женщины-продавщицы в белом халате при ней. Пройдя ещё немного, она остановилась в густой
тени деревьев у пустой скамьи, как бы решая – сесть на неё или пойти дальше.
Славка несколько растерялся и замедлил ходьбу. Пока он соображал, что ему
предпринять, девушка резко повернулась и в упор посмотрела ему в глаза. Во
взгляде её читались и удивление, и вопрос, и строгость.
- Вы
что же собрались так сопровождать меня до самого дома? - голос её звучал в
полном соответствии со взглядом удивлённо, но почему-то совсем не сердито. Несмотря
на это у Славки от страха перехватило дыхание. Он медленно, всё больше
конфузясь и понимая неловкость своего положения, подошёл к девушке и машинально
протянул ей уже изрядно измятый листок, исписанный её почерком, который он всё
это время нёс в руках.
- Вот…
Вы забыли… И я подумал… - невнятно начал он и запнулся.
Девушка,
уже с лёгкой улыбкой на губах и набирающим лукавых искорок блеском в глазах, быстро взглянула на листок, задержав взгляд на
Славкиных руках.
- И вы
не могли найти другого повода…? - спросила она ещё мягче, с налётом шутливости
в голосе.
- Нет…
- потупившись, тихо ответил Славка.
Она присела на скамью, не опираясь на её
спинку и положив свой портфель на колени.
- Может,
присядете – поди, устали, гнаться за мной? - иронично и сочувственно предложила
она, уже с нескрываемым любопытством разглядывая Славку. Тот, всё ещё сжимая
тетрадный лист в одной руке, а другой теребя ручку портфеля, молча опустился на
край скамьи.
- Ну, и
как же ваше имя, таинственный незнакомец? Надеюсь, не Синяя Борода? - не
скрывая смешливых ноток в голосе, почти весело подтрунивала над стушевавшимся
парнем девушка. Славка, чувствуя это, ещё больше набычивался и становился
угрюмым:
- Меня
зовут Слава… Вячеслав, - обидчиво уточнил он. И, вдруг, брякнул, - А вас –
Лиза…
Она
удивлённо подняла брови:
- А-а!
Вот как!? Это любопытно! И каким же ветром вас сюда занесло, телепат Вячеслав,
если не секрет? Впрочем, я вас видела в приёмной комиссии… На какой факультет
подали?
- На
исторический.
- Ну,
здесь интуиция вас подвела!
Она
сообщила, что сама подала документы на факультет русского языка и литературы.
Разговор,
в основном усилиями девушки, постепенно набирал обороты и молодые люди, уже не
таясь, с интересом изучали друг друга. Лиза отметила про себя невысокий рост
парня – пожалуй, что на каблуках она с ним вровень, – но это совершенно её не
огорчило в нём. Отметила она также провинциального покроя, порядком изношенную,
его одежду. Это тоже её мало смутило. Она хорошо разбиралась в людях и могла
достаточно точно и быстро, с первого взгляда, и почти безошибочно определить,
чего кто стоит. Во всём Славкином облике сквозило нечто располагающее к нему и
привлекательное. Глаза были до неприличия честными, черты лица по-юношески
мягкими, но и мужской ригоризм, упрямство во взгляде начинали набирать силу.
Особенно она любила изучать руки людей. Услышав когда-то декартову фразу, что
руки – это выведенный наружу интеллект, и добавив к ней свои два слова: «…и
душа», она в первую очередь обращала внимание на руки. Уже была составлена и
классификация мужских и женских их типов. Славкины руки, по этой классификации,
выдавали выдающиеся умственные способности их обладателя, а вдобавок говорили о
немалых душевных его достоинствах. Вообще же говоря, не часто ей доводилось
встречать людей, мужчин, которые пропорциями своими хоть отдалённо бы повторяли
скульптуру Давида, работы Микеланджело или хотя бы тех, кто ценил такую красоту
и совершенство человеческого тела. И особенно на это было трудно надеяться в
стране, где в мерила человеческого достоинства были возведены измождённые
тяжким трудом лица и натруженные руки, походившие в большинстве своём на
скрюченные, заскорузлые, покрытые наждачной бумагой кожи с несмываемыми чёрными
бороздками лапы, пальцы на которых заканчивались такими ногтевыми полусферами,
привести в относительный порядок и совладать с которыми можно было, по всей
видимости, лишь с помощью садовых ножниц, и которые, будь на то соответствующие
условия внешней среды, готовы были бы вернуться к привычному своему образу и
состоянию – состоянию когтей. У людей существует неискоренимая убеждённость в
том, что если человек вынужден заниматься тяжёлым физическим и ручным трудом,
то хочет он того или нет, конечности его преображаются, грубеют, что такой
образ жизни корёжит тело. Это действительно почти так. Это почти соответствует
истине. Почти… Ибо это верно лишь тогда, когда в силу таких выпавших на долю
испытаний, под их воздействием человек в душе своей покоряется переменам в
сторону душевного огрубления, в сторону притупления чувств к вещам утончённым,
в сторону утраты восприимчивости к вещам возвышенным. То есть тогда, когда он не
сопротивляется подобному огрублению, покоряется ему, одним словом, ломается (в
таких случаях часто прямо так и говорят: «жизнь сломала»). Но когда человек,
несмотря ни на какие жизненные бури, невзирая ни на какие ухабы и превратности
судьбы, остаётся верен той мелодии души, которая и определяет его суть, верен
тем сердечным позывам, тому внутреннему свету, которые формируют его высокие
потребности, его, часто неосознанную, но непреодолимую устремлённость ввысь,
когда те «вихри враждебные» не в силах сломить его дух, то и телесно он не грубеет.
Лиза чувствовала это, знала это наверняка. И сама жизнь подбросила ей
доказательство. Доказательством этим был их с мамой сосед по коммуналке Игорь
Владимирович Пестерев. Это был замечательный и необыкновенно талантливый
человек, прекрасной души и внешности, никогда не опускавшийся до низин лжи,
криводушия, совершения неблаговидных поступков. В молодости он с жадностью
набрасывался на освоение любого вида искусств, любой человеческой деятельности
в сфере прекрасного. И, на взгляд Лизы и её мамы, именно эта восторженная
распылённость на многое не позволила Игорю Владимировичу добиться выдающихся
успехов в чем-то определённом. Он зычным, глуховатым, хорошо поставленным
голосом так великолепно декламировал стихи. Он так завораживающе пел своим
очаровательным тенором по утрам арию Жермона или застольную из «Травиаты», или
арию Радамеса из «Аиды», когда на общей кухне жарил к завтраку яичницу, что
заслушивались все, забыв о своих клубящихся паром кастрюлях с супом и картошкой.
Стены его небольшой аккуратной комнаты были увешаны акварельными пейзажами,
натюрмортами и этюдами в масле, для написания которых он находил и время, и
средства и, главное, неистощимое желание. Сколько Лиза себя помнила, Пестерев
всегда над чем-то корпел, с чем-нибудь работал. Отбыв после гражданской войны
шестилетний срок за свою дореволюционную принадлежность к «классу
эксплуататоров» и естественно вытекавшую из этого факта службу в белой гвардии,
он, как сам выражался, «стал на путь исправления пролетаризмом и физическим трудом», много лет проработав
токарем на станкостроительном заводе. И только со временем она поняла, чего это
ему стоило: после тяжелейшей смены приходить домой и не падать на кровать в
забытьи телесного отдыха, а продолжать над чем-нибудь работать, пусть и давалась
та работа физически не так тяжело, как в промасленном заводском цехе у станка.
Она поняла и другое – она поняла, что благодаря только этому «пролетаризму»,
столь изысканному в исполнении Игоря Владимировича, он ещё жив, а не
превратился в лагерную пыль, в которую превратились очень многие представители
«идейно чуждой интеллигенции». Свой крест он нёс безропотно и стойко, с неким
даже юмором, как человек многое понявший и осознающий смысл и цену тому кресту.
Поразительно, что столько претерпев,
столько всего испытав в жизни, он не только не опустился, не только не утратил своей
сути глубоко порядочного человека, но кажется, что стал ещё выше, ещё
благороднее. Он как бы с гордостью и достоинством проходил свою жизненную
стезю. Как горностаю испачкать грязью свой мех страшнее, чем умереть, так и ему
замарать свою честь грязью изнанки жизни было равносильно смерти. В силу всего
того и весь внешний вид Игоря Владимировича Пестерева был открытым, привлекательным
и располагающим к себе. Таким образом, никогда
не читав Ломброзо, по той простой причине, что его не издавали в СССР, так как
считали теорию этого итальянца зловредной идеалистической белибердой, Лиза сама
дошла до тех истин, в силу которых человек сам «выдаёт» о себе всё своими
формами, пропорциями и соотношениями в строении (творении!) своего тела. Ну, и
конечно же, глаза, один взгляд в которые мог сказать весьма многое, если не
всё, мог показать, чего от человека можно ожидать, какова его душа, его сердце.
Нужно было только уметь читать их, глаз, мимолётные выражения, их взгляды…
Постепенно
Лиза и Вячеслав так увлеклись разговором, что ничего не замечали вокруг. А
между тем, погода солнечного летнего дня успела смениться на пасмурную: дождик
уже начинал накрапывать и мог вот-вот разразиться в полную свою силу. Лишь
когда несколько крупных капель, размашисто ударившись об их лица, разлетелись в
разные стороны мелкими брызгами, они поняли грозящую им опасность промокнуть до
нитки. Лиза, первая вскочив со скамьи, подала Славке руку и, весело смеясь и
подначивая его медлительность, потащила к беседке, которая словно ждала их совсем недалеко от того места, где
они сидели. В беседке никого не было и они, хохоча, забежали в неё и как по
команде разом уселись на круглый деревянный столик, возвышающийся на своей
толстой опоре посредине. И в тот же миг сверкнула синим светом молния, и
раздался оглушительный треск грома. Лиза обеими руками закрыла уши и от страха,
навеянного стихией, засмеялась ещё громче. По жестяной крыше беседки
забарабанил горох падающих частых капель. Ветер, вдруг проснувшийся и
вспомнивший свои обязанности, резво закачал ветви деревьев, зашумел ими,
пригнул к земле траву, поднял в воздух несколько сухих жухлых прошлогодних
листьев и обдал Славку и Лизу озоновой свежестью и дождевой влагой. Он также
растревожил все те прильнувшие к поверхности земли запахи её пластов, её трав и
того неповторимого летнего эфира, что скрыт в солнечном сонливом покое дня и
лишь в предгрозовом шуме и беспокойстве природы, поднимаемый ветром, обдаёт тем
ароматом, который хочется вдыхать часто и полной грудью.
Дождь,
набирая силу, громыхал по звонко звучащей крыше, заливал дорожки, пришпоривал
зажурчавшие повсюду быстрые ручьи, поднимал на лужах уйму пузырей, в бессмысленном
движении своём наскакивающих друг на друга и сердито лопающихся от этого. Между
тем, юноша и девушка не заметили, как перешли на «ты», хотя изредка ещё
проскакивали «выканья». Они сидели на столике, болтая ногами и с аппетитом
уплетая хоть и холодные, но ароматные и вкусные пирожки, испечённые Славкиной
мамой, о которых он с криком «Эврика!», наконец, вспомнил и которые немедленно
извлёк из портфеля.
- Вы,
Лиза, наверное, в классе были комсоргом? А то и школьным? - весело и беспечно
спросил осмелевший Славка и осёкся – этот невинный вопрос возымел неожиданные
последствия: девушка опустила глаза, в которых появилась грусть и тоска
одиночества, как сегодняшним солнечным
утром, когда он её увидел у входа в университет (это, теперь казалось, было так
давно). Лиза положила оставшуюся половину пирожка на газету:
- Зря
ты, Слава, тратишь время со мной… Я ведь не жилец на этом свете…
Он чуть
не поперхнулся.
- Не в
том смысле, что я смертельно больна или там самоубийца какая, - улыбнувшись, пояснила
девушка. - Просто… Это трудно объяснить…, но это не мой мир. Мне в нём неуютно…
Вообще, мне кажется, что наше время – это некие потуги, несколько, правда,
карикатурные, на возврат к античности, где процветали культ здорового тела и
упоения так называемыми «радостями жизни». Прививается классический тип
античного героя – человека гордой силы духа, крепкого, волевого, властно и
требовательно подчиняющего себе жизнь и природу… Мне это чуждо! И, потому, я не
была комсомолкой и… не буду…
Славке
не понравилась последняя фраза, но чтобы исправить вдруг возникшую угнетающую неловкость
положения и хоть как-то подбодрить её, он, придав голосу энтузиазма, сказал:
- Да я и
сам не большой любитель этих всех «взвейся», да «развейся»… Этой, часто
перехлёстывающей через край, шумихи по поводу и без… Но, согласись, что
комсомол – это, всё же передний фронт молодёжи, это опора партии в её
строительстве светлого будущего страны! И-и…, потом, можно ведь вступить в
университете.
То, что
она сказала ему в ответ, ещё больше подпадало под категорию вещей, в которые
верилось с трудом:
- Светлого
будущего без Бога быть не может! - с твёрдой убеждённостью в голосе выговорила
она. - Это нонсенс! Это – то же самое, что счастливое детство ребёнка без его
отца и матери, среди чужих людей!
Славка
не верил своим ушам, он застыл, во все глаза уставившись в Лизу и пытаясь
уловить её взгляд, чтобы понять, наконец, что это шутка и что можно весело рассмеяться.
Но, чем больше он всматривался в лицо девушки, тем больше его охватывало всё нарастающее чувство щемящей жалости и тоски нереальности,
нелепости ситуации, сюрреализма происходящего. Он не мог, он отказывался верить,
что такое чистое, прекрасное лицо с умными, цвета вечернего небосвода глазами,
с правильными и такими завораживающе притягательными чертами, такой
необыкновенной и редкой выразительности может принадлежать закосневшей, как
какая-нибудь полуграмотная старуха, в религиозном дурмане и предрассудках
девушке. Он, как-то сразу осунувшись и погрустнев, тихо молвил:
- Ты
знаешь, отца своего я не помню… Он погиб на гражданской, в Крыму на Перекопе,
когда мне было два года. Осталась только фотография в рамке на стене. У него на
ней такое… целеустремлённое, доброе
лицо… И, что ты мне ни говори, я не поверю, что он мог ошибиться, отдав свою
жизнь за то, чтобы люди в нашей стране были счастливы и свободны. Свободны, в том
числе, и от мракобесия суеверий, от вековых религиозных предрассудков. В наш
двадцатый век, когда достижения науки буквально ворочают горы, когда всё
прогрессивное человечество с презрением смотрит на оставшуюся жалкую кучку
попов, всё ещё цепляющихся за свои отжившие догматы, за этот опиум, с помощью
которого они манипулируют сознанием отсталых и невежественных людей, мне просто
дико видеть… Видеть, что такая девушка, как ты…
Он
осёкся и с каким-то угрюмым разочарованием отвернул взгляд. Много ещё мог он
высказать того, что, вдруг, вскипело в глубине души и просилось наружу. Но взяв
себя в руки, он подумал, что «недомыслие» Лизы в таком важном вопросе могло
иметь своею подоплекой тот факт, что воспитывалась она в какой-нибудь
патриархальной семье, где велико влияние пожилых тётушек и бабушек, где чтят
старину и обычаи, где все эти пасхальные, рождественские праздники отмечаются
по инерции, в силу устоявшейся и никак пока не желающей уходить в прошлое жизни
– той жизни, которую и должна была смести Великая Октябрьская социалистическая
революция! Славка, закусив губу, подумал, что наверняка так оно и есть…, но
ведь Лиза так молода! И велика надежда, что ничего ещё не потеряно, что
поступив в университет, она будет изучать все те научно-передовые, выработанные
человечеством, знания, которые преобразуют её, как преобразовывают они всех и
всё, к чему имеют касательство, которые могут сделать отсталого суеверного
человека человеком прогрессивно мыслящим, человеком активной жизненной позиции,
строителем новой светлой жизни. Нет, батюшки-попы, погодите! Ещё посмотрим –
кто кого! Не спешите записывать нас в свой приход! Его, вдруг, охватила жажда
действия. Он стал быстро соображать, какие первоочередные меры необходимо
предпринять для «спасения» Лизы. Конечно, книги! Хлёстко-атеистические,
научно-популярные книги! Надо продумать, какие именно… Сегодня же вечером
составить список. Потом, лекции. Ежедневно изучать объявления в газетах и афиши
у кинотеатров о том, где и когда они читаются…
Между
тем, день по-летнему лениво приближался к своему экватору. Дождь закончился так же стремительно, как и начался, оставив
после себя множество луж, самые большие из которых норовили пересечь на своих
трёхколёсных конях-велосипедах откуда-то появившиеся малыши, бабушки которых
сидели неподалёку на тщательно ими вытертой от дождевой влаги скамье и мирно
беседовали друг с дружкой. В напоминание о себе дождь оставил ещё и чисто
вымытые листья деревьев и трав с россыпями капель на них, заблестевшими и
заискрившимися в весёлых лучах появившегося яркого солнца. Лиза молча кормила
остатком пирожка, отрывая от него по кусочку, стайку шустрых, шумно дерущихся
воробьёв.
- Я
тоже росла без отца, - монотонно, как про себя, тихо говорила она, так же
монотонно и задумчиво бросая крошки на землю. - Он был артиллерийским
ротмистром в армии Колчака… («Час от часу не легче!» - с горечью подумал
Славка). Его расстреляли, когда он в голодную разруху зимой восемнадцатого
пытался пронести своей беременной жене узелок с хлебом… Маме рассказал
свидетель того варварского расстрела, что последними его словами были: «Да
простит их Бог…!». Он простил своих убийц!
- На
войне нет убийц, Лиза! А есть враги, которые вынуждены…
-
Всякий, кто убивает другого – убийца! И сопутствующие этому обстоятельства,
будь то война или тёмная ночь в переулке, по сути ничего не меняют!
- Ну,
извини, ты сравнила! - вскипел Славка. - Шкурника, который убивает из-за угла,
чтобы насытить утробу, и того, кто своей жизни не жалеет ради других!
-
Разница между ними, безусловно, существует! Но не существует разницы между ними
содеянным! И, потом, не жалеть своей жизни ради других – не значит убивать, ибо
насилие и в особенности высшее его проявление – убийство, этот самый
омерзительный, животный аргумент, не
должны быть даже в помыслах людей, если они считают себя таковыми… Впрочем,
чего хорошего можно ожидать от мира, где, как утверждает ваша наука, человек
произошёл от обезьяны и неандертальца!?
- Лиза!
Я понимаю, что в тебе сейчас говорит обида за смерть твоего отца…
- Во
мне говорит обида на нелепость мира! - глаза её стали ещё более грустными, а
голос потерянным. - …Где-то, кажется у Горького, я прочла, что «существующее
давит». Так вот, мне часто мнится, что ещё немного, и оно раздавит совсем, в
лепёшку! Потому я и сказала тебе, что на долгую жизнь мне, вероятно, не
приходится рассчитывать. Предчувствия, знаешь ли… Я вот только не могу понять,
каким образом я оказалась среди всего этого… давящего? Неужели, это и есть то,
чего я заслуживаю? В такие моменты лишь и знаешь настоящую себе цену и вес,
которые сравнимы с ценой и весом какого-нибудь мотылька… И, пойми меня
правильно, тут не банальная жалость к себе… - она, с минуту помолчав, продолжила
уже более бодрым голосом. - Однако, при всём моём пессимизме в отношении к своему
будущему, будущему человечков и мира в целом, я – неисправимая оптимистка и
мечтательница! Я чувствую и знаю наверняка, что всех нас в отдельности и всех
вместе, в конце концов, ожидает прекрасно-бирюзовая даль! Она пока ещё даль, но
каждый в силах и способен приблизить её – нужно только захотеть! Нужно
прислушиваться к своему сердцу, нужно не лукавить! Да просто нужно отказаться
от такого мира, который представляет собой ярмарку людского тщеславия, дать ему
пинка! И та бирюзовая даль тут же станет близкой и реальной! Вот, если бы у
людей хватило разума на это!..
-
Почему бирюзовая?
-
Непременно бирюзовая! Об этом говорит нам цвет неба на закате солнца...
Она уже
весело и с озорством посмотрела Славке в глаза. Тот подхватил её настроение:
- А как
же «пинка»? - с деланным удивлением воскликнул он. - Это же насилие!
- Ну, я
думаю, в данном случае оно оправданно! - звонко рассмеялась Лиза, оголив при
этом ослепительные жемчуга своих ровных зубов.
- Вот!
Ловлю на слове! - Славка сказал это так громко, что бабушки на скамейке разом
повернули головы в их сторону.
- Ловлю
на слове, - уже тихо повторил он. - А не того же ли пинка дала революция,
Советская власть всему старому, отжившему? Одним словом, тому миру, который и
представлял собой ту самую ярмарку тщеславия?
Лицо
Лизы снова стало сосредоточенным и серьёзным:
-
Слишком уж дорогой ценой обошёлся этот пинок… Слишком кровавым он оказался!
Вспомни, что по Достоевскому, мир, в основании которого заложена хоть одна
слеза ребёнка, обречён! Он непременно рухнет! Что же говорить о таком, который
зиждется на море крови и слёз!
- Да,
но ведь по-другому никак нельзя было! Старое без боя не сдаётся! Его необходимо
уничтожать силой, выжигать калёным железом!
- Силу
и калёное железо я бы применила совсем в другом случае! А именно – в случае
«выдавливания из себя раба»! Слыхал о таком?
- Так,
а я-то о чём? Я разве не о том, что отцы наши уничтожили рабский, несправедливый
общественный строй?
-
Наивный! Жизнь не раз тебе докажет иллюзорность этих твоих слов!
В
Славке всё больше крепла уверенность, что, несмотря на то, что знакомы они с
Лизой всего час, что узнал он о ней такие вещи, которые от другой непременно бы
его отворотили, что изрекает она несусветные заблуждения, одним словом, несмотря
ни на что, именно эта девушка постепенно становится для него единственным в
этом мире сокровищем. В её суждениях сквозило нечто трогательно притягательное
и наивно романтическое, хотя формально и были ему, убеждённому материалисту и
стороннику ленинского обустройства мира, те суждения чужды. Черты её лица, её мимика и голос, её движения быстро и неуклонно
приобретали для него то значение, которое обычно определяют словами «близкое и родное».
Он ещё сильнее загорелся желанием и решительностью, во что бы то ни стало и
безотлагательно приняться за меры по «спасению» Лизы. Перечисляя в уме ещё раз
всё намеченное в этом плане на первое время, его, вдруг, осенило…!
Между
тем, девушка как-то собралась, выражение её лица стало таким, какое бывает при
расставании.
- И о
том пинке, и о «выдавливании раба» я говорила фигурально… - с примиряющей
мягкостью в голосе, подняв со столика свой портфель и медленно направившись к
выходу из беседки, заговорила Лиза. - Но… мы не совсем поняли друг друга.
Возможно, как-нибудь в другой раз мы вернёмся к этому разговору… А теперь… Вы
где намереваетесь проживать? В общежитии? Тогда вам следует поторопиться, а то
сегодня не успеете оформиться и будете ночевать во дворе на лавочке.
- Да,
да… Вы правы, - соглашался Славка, следуя за нею.
Они
снова почему-то перешли на «вы».
- Можно
мне вас проводить до вашего дома? - робея, как в начале знакомства спросил он.
-
Зачем? Мне здесь не очень далеко… И, потом, сейчас день… Да у нас и по
вечерам-то тихо…
- А,
когда же…?
- Что?
- Я
хотел сказать… А когда же мы увидимся снова? Если, конечно, вам это не в
тягость… - последние слова он произнёс едва слышно, очевидно, боясь и сам в них
поверить.
Лизины
глаза наполнились той ласковой мягкостью, с которой старшие сёстры смотрят на
своих младших братьев.
- Вы
действительно славный, Слава! Простите за такой каламбур. И мне с вами
почему-то легко и хорошо. И я почему-то выбалтываю вам о том, о чём не могу
никому другому, кроме мамы… Сейчас, в ближайшее время нам обоим предстоит
усиленная подготовка к вступительным экзаменам. Давайте же будем благоразумно её выполнять… А в том, что
мы увидимся снова и даже будем видеться часто, я нисколько не сомневаюсь. Ну…,
засим, всего хорошего, - она протянула свою тонкую изящную руку.
Славка
мягко и бережно пожал её. Она быстрыми шагами пошла по асфальтовой дорожке
вглубь парка. «На другом конце, вероятно, есть ещё один вход» - подумал он,
смотря ей вслед. Отойдя шагов двадцать, Лиза обернулась, обдав Славку
приветливой теплотой своего улыбающегося
лица:
-
Дорогу-то, хоть, помните?
-
Найду! - улыбнулся и он в ответ.
Через
минуту она скрылась в тенистой глубине богатого растительностью парка. Славка
же, сначала медленно, обдумывая всё, что с ним произошло за последние пару
часов, а потом всё ускоряя шаг, пошёл в обратную сторону, к университету. С
того момента, как его «осенило», он твёрдо вознамерился сегодня же вернуться в
приёмную комиссию и упросить её строгих членов, чтобы они переложили его
документы в папку поступающих на физмат. Да, он любил историю. Был в школе
первым по этому предмету. Но поступал на исторический больше в силу своих наивных
идеологических убеждений. На его взгляд, только историческая наука с безупречно-неотвратимой
твёрдостью и научной аргументированностью доказывала неизбежность социализма и
коммунизма, их закономерность. Теперь же, когда в его жизни с появлением в ней
Лизы произошёл столь неожиданный поворот, и на кону стояла, ни много, ни мало,
их, страшно подумать! совместная судьба, Славка решился на этот шаг,
показавшийся ему спасательным кругом. Теперь ему казалось, что физику и
математику он любил ещё больше, чем историю! Как же он раньше этого не понимал?
Ну, конечно! Его школьный преподаватель, Наталья Семёновна, не раз пыталась его
убедить, что он совсем не гуманитарий, а, скорее, математик или физик. Как
хорошо, что и по этим предметам у него твёрдые пятёрки и знал он их не хуже,
чем историю! Да, конечно! Поступить на физмат! Изучить физику до самых основ
мироздания (а в том, что основы эти существуют и поддаются научному освещению и
объяснению, он нисколько не сомневался)! Исследовать все, поражающие своею
точностью, математические и физические законы, не оставляющие никаких лазеек
ничему мистическому и идеалистическому, не дающие никаких шансов существованию
бога. И разъяснить их, предоставить в качестве доказательств Лизе. Она
обязательно поймёт свою ошибку, свои заблуждения. Они непременно должны быть, и
будут! единомышленниками!
Так
рассуждал он на обратном пути к университету.
Людей в
зале было уже мало и члены приёмной комиссии, устало облокотившись на спинки
стульев, весело переговаривались о чём-то своём. Улыбчивое и несколько безмятежное
выражение лица товарища, которому Славка утром сдавал документы, сменилось на
настороженно-хмурое, когда он увидел его, вдруг, снова возникшего перед собою. Пришлось
долго и путано объяснять и выкладывать вымышленные причины, по которым он решил
переменить факультет. Наконец, устало вздохнув, с видом «делайте что хотите» и
«ох, уж, эта ветреная молодёжь», член приёмной комиссии отыскал и вернул
документы, чтобы Славка смог оформить их заново. А когда через несколько минут
принял их снова, стерев ластиком свои же пометки карандашом и написав новые, и уложил
в другую папку, уже не сердито, а добродушно и напутственно сказал Славке:
-
Надеюсь, что ночью вам не приснится, как Дмитрию Ивановичу Менделееву,
периодическая таблица элементов, и вы не примчитесь утром убеждать нас переложить
документы на факультет химии… - он, улыбаясь и внушительно, обвёл взглядом
коллег, которые с нескрываемым любопытством рассматривали столь несерьёзного
молодого человека. - Всего хорошего!
* * *
Всё это,
живо и в подробнейших деталях, как будто было вчера, вспомнилось Вячеславу
Васильевичу Самборскому под монотонный стук вагонных колёс и внимательные
взгляды его юных слушателей. Ту первую встречу с будущей своею женой,
Елизаветой Львовной Астаховой, он мысленно окрестил «бирюзовой». С каждым
прожитым годом воспоминание о той «бирюзе» становилось для него всё дороже и
постепенно перерастало в чувство сродни благоговению... Лишь со временем, через
толщу лет, когда вернуть и поправить уже ничего было нельзя, понял он и оценил,
и удивился тому свету, который несла в себе его Лизанька. И удивление то с
годами нарастало – ведь многое, что стало ясно и понятно ему только к старости,
что осознанно и осмысленно вырисовывалось перед ним только с приобретением
некоей мудрости, некоего философского взгляда на бытие, на жизнь, было
предвидено, было предугадано ещё тогда много лет назад его Лизой, оставшейся
навсегда молодой…
Время
поступления, время учёбы он помнил с особенной теплотой и благодарностью судьбе
за них! То были почти беззаботные, счастливо-бесшабашные годы их студенчества,
годы их всё возрастающего сближения. Он узнал, что Лиза верит в Бога
своеобразно, без регулярных посещений церкви, без обязательных соблюдений тех показных
ритуальных действий, на которые так богата жизнь верующего. Максимум, что можно
было изредка увидеть, наблюдая за нею, так это то, что рука её иногда незаметно
освятит кого-нибудь или себя крестным знамением или что губы неслышно шепчут
молитву. Она сама называла это толстовской верой и рассказала, что когда-то,
ещё в школе, нашла у мамы в бабушкином сундуке маленькую старую брошюрку – Л.Н.Толстой «В чём моя вера?», на титульной
странице которой была дарственная надпись самого графа. Мама ей рассказала, что
надпись та была адресована её, Лизы, прабабушке
– Веронике Николаевне Пановой, урождённой княгини Прокудиной-Горской – и сделана
она была во время посещения ею Ясной Поляны ещё в начале века. Эта небольшая
невзрачного вида книжица очень сильно повлияла на религиозность Лизы, доставшуюся
ей в качестве чуть ли не единственного родового наследства. И влияние то было
не в пользу церкви. Да, она по-прежнему любила в обычные дни, изредка посещать
храмы. Любила их благосклонную и тем располагающую к себе тишину, слегка нарушаемую
потрескиванием свечей, источающих густой сладковатый запах пчелиного воска.
Любила строгое величие икон, тяжёлый отлив позолоты их оправ, глубокую высоту
пространства под куполами, которое, казалось, упирается прямо в подножие небес.
Как-то, стоя в церкви, охваченная тёплой волной душевного подъёма, вызванного
всем этим, Лиза даже сочинила стих, который она назвала «Свеча» и который,
несмотря на его, по её же мнению, художественную неуклюжесть, любила:
Горит тонкая свеча перед образами
Бог взирает прямо в душу чистыми
глазами.
И становится светло от того
свеченья,
И становится тепло от тех глаз
гляденья.
Так всё хочется обнять – все
божье творенье,
Так всё хочется понять – все
мирское рвенье…
А свеча себе горит, пламенем играя,
А душа внутри ликует в приближенье
рая!
Но ликует все ж она, помня о
землице
И о теле, бренном теле – о своей
темнице…
Догорит свеча, погаснет перед
образами,
И взглянет душа на мир грустными глазами.
Любила
она и дух христианских праздников, торжественный и значимый их смысл, который в
дни празднований опускается на землю, овладевает всем естеством верующего,
внося в него обновлённое чувство радости и надежды. Она преклонялась перед
подвижниками и святыми, которые по примеру самого Сына Божьего пошли на смерть
за Его веру, за Его неземное учение, всегда с восхищением говорила о них,
считая, что то были уже даже не люди, в обычном смысле слова, а люди высшего
типа – ростки новой расы. Тут её взгляды отчасти и удивительно перекликались с
учением антихристианина Ницше, который утверждал, что «человек – это тот мост к
сверхчеловеку, который необходимо надлежит перейти». Лиза тоже была убеждена,
что то состояние человечества, которое оно являет в теперешнем своём виде,
должно быть пройдено. Правда, в её понимании сверхчеловек – это не
безжалостная, способная «подтолкнуть падающего», «белокурая бестия», утверждающая
своё верховенство в жизни, а, как раз, тот, кто сумел «выдавить из себя по
капле раба» этого мира, тем самым поднявшись над ним и преодолев его. Их, таких
людей, увы, до отчаяния мало! Миром всё ещё владеет архаичный дух
«человеческого, слишком человеческого» начала, корнями своими уходящего во
времена пещерных людей, во времена господства животных инстинктов. Но Лиза
твёрдо была убеждена, что, несмотря на затянувшуюся ночь, несмотря на то, что
признаков зари ещё почти не видно, неотвратимость её, её неизбежность не может
вызывать сомнений. И подтверждающим, ободряющим, питающим и духовные, и
физические силы фактом, для неё был факт существования подвижников веры и святых
в истории.
В книге
Толстого она нашла подтверждение тайным своим и крамольным, как она до того
считала, мыслям, что учение Иисуса Христа, описанное в Евангелиях, и учение, излагаемое
и утверждаемое церковью, как-то странно, мягко говоря, не совсем одно и то же. Лиза
была твёрдо убеждена, что не должно быть никакой нужды в каких-либо домыслах и
толкованиях о том, дескать, что заповеди Сына Божьего трудновыполнимы в реальной жизни людей. Она
была убеждена, что христианином, то есть последователем учения Христа, может считать себя только тот, кто
неукоснительно и буквально выполняет эти заповеди, а не сетует на их
трудноисполнимость. И, таким образом, подавляющее большинство людей веры находится
в явном заблуждении, считая себя верующими, ибо максимум, на что они могут в
этом смысле рассчитывать, – это понизить столь высокий этот свой статус до
понятий «ищущие веры», «желающие её обрести».
Многими
годами позже, в глубокой старости, мысленно подводя итоги жизни, Самборский
понял, что сама Лиза, наоборот, принижала себя, думая, что она является всего
лишь «ищущей» и «желающей обрести». Она была в полном смысле слова человеком
веры и, может быть, не подозревая того, сама могла быть отнесена к тому ряду
подвижников, которых она боготворила. В этом, вероятно, и заключалось
интуитивное чувство собственной нежизнеспособности и отчуждённости от всего
окружающего её мира, которое она наивно и чистосердечно высказала ему при
первой же их встрече! В этом чувстве, вероятно, и коренились те скорбь и тоска
одиночества, отражённые в её глазах, которые так и не исчезли, и которые она излучала
до конца своей короткой жизни. С первого же взгляда он хорошо её понял,
почувствовал в ней родственную душу, разгадал в ней принадлежность к тому сорту
людей, к которому в надеждах своих относил и себя, принадлежность к той
немногочисленной категории, кто на дух не переносит выпячивания, повсеместного
подчёркивания своей значимости, тщеславия, мелкой суеты вокруг собственной
персоны. Его Лиза заблуждалась по поводу себя как раз, наоборот, в сторону
занижения и недооценки. Гёте выразил подобный душевный настрой в мыслях своего Вертера:
«Что же это, в самом деле? Другие в
невозмутимом самодовольстве кичатся своими ничтожными силёнками и «талантами»,
а я отчаиваюсь в своих силах и дарованиях?»*…
*Гёте «Страдания юного Вертера»
В том,
что его жена обладала качествами, никем не востребованными и нигде не могущими
найти применения, Самборский не сомневался с самого начала их знакомства. Но в
молодости в нём преобладало то оптимистическое мироощущение, что всё вокруг
неукоснительно меняется в сторону осветления, разумности и упорядоченности, что
«жить становится лучше, жизнь становится веселее!», что, в конце концов, всё
наладится и образуется. О ставших привычными в годы их учёбы «чёрных воронах» и
«хлебных ночных фургонах», он, конечно же, слышал, но, не зная массового
характера явления, полагал, что так и надлежит быть, что «лес рубят – щепки
летят». Лиза же, наоборот, замкнулась в себе, в своих предчувствиях катастрофы,
иногда выплёскивая этот внутренний настрой в своих стихотворных экзерсисах:
Свинцовая мгла меня сводит с ума,
Заполнив пространство везде,
Сказав, что «она – «вдохновенья
зима»,
Мой друг, отдохну я в тебе».
Войдя прямо в сердце, жилище
души,
Она охладила порыв.
И кажется мне – еще пара шагов
И рухнет все в темный обрыв…
Как все безнадежно во льдах той
зимы,
Как зябко и холодно как;
Мерцание звезд и неяркой луны
Лишь слабо тревожат там мрак…
Но знаю – пройдет ночь, наступит
заря –
Расплавит она глыбу льда,
И снова, надеждою сердце даря,
Засветит с «востока звезда»!
Засветит она вдохновенно, тепло –
Всё сделает ярким вокруг…
И жизнь в свой войдёт светлый
круг!
Но катастрофа
грянула не совсем с той стороны, откуда ожидалась… По окончанию учёбы в
университете, Вячеслав Васильевич привёз молодую свою супругу Елизавету Львовну
к себе на родину в Белокаменск (свадьбу, по-студенчески весёлую и шумящую
молодостью и задором, вскладчину сыграли в общежитии в день получения дипломов).
Молодожёны устроились в ту же школу, которую пять лет до того закончил
Вячеслав. Но, не проработали начинающие преподаватели и года, как началась
война, и уже через неделю, 29 июня 1941-го, учитель физики и математики школы
N14 Вячеслав Васильевич Самборский был призван в ряды РККА. Никогда, до самой
смерти, не забыть ему того мгновения, когда видел он свою Лизаньку в последний
раз… Когда грузовик с призывниками в кузове сворачивал за угол дома, выезжая с
небольшой белокаменской центральной площади, всё более наполнявшейся
причитающими женскими и детскими голосами провожающих, беспорядочно бежавшими
сзади и сбоку машины, протягивающими руки, чтобы, может в последний раз, прикоснуться
к единственной и родной руке, среди множества других, протянутой навстречу с
высоты кузова. Она не бежала вместе со всеми, а застыла посреди площади, между
стариков, рукавом вытирающих слёзы, и рыдающих, теряющих от горя сознание,
матерей. Жадно смотрели они друг другу в глаза, ничего и никого вокруг не
замечая. В её взгляде читалась такая всеженская скорбь, такая печаль, доходящая
до высшей степени отчаяния, такая непоправимость произошедшего и такое чувство
расставания навек, что у него по коже густо забегали мурашки, и так сжало
безысходной тоской и защемило сердце, что он до крови в ногтях обеими руками
сжал деревянный борт кузова. Он понял, он всеми фибрами своей кричащей души
почувствовал, что никогда больше не увидит свою Лизу… И когда грузовик, качаясь
и трясясь, набирая ходу, скрылся из вида голосящей массы народа, у многих
призывников, державшихся из последних сил, сразу понурились головы и заблестели
на щеках ручейки слёз. На Вячеслава же сошло какое-то тяжёлое оцепенение и
бесчувственность, взгляд его застыл на одной точке, в которой он видел, всё
больше заволакивающийся дымкой, бесконечно родной образ.
* * *
Поезд,
убавляя обороты, плавно подкатывал к станции. Солнце уже скрывалось за
горизонтом, посылая последние свои лучи в бирюзовую синеву холодного неба. В
вагоне нарастал шум и оживление, которые издавала толпа пассажиров, готовящихся
к высадке на конечной остановке. Вячеслав Васильевич словно очнулся от
воспоминаний и, наморщив лоб, пытался сообразить, все ли они, а если нет, то
какая их часть воплотилась у него в слова рассказа? Димка и Николай продолжали
молча и с сочувственным интересом смотреть на старого учителя.
- А что
с вашей женой, случилось потом? - спросил Димка.
Самборский
понурил голову:
-
Анонимный донос – обычное в то время дело, если кто-то кому-то хотел насолить
или свести с ним счёты. Человек мог кануть навсегда… Так вот случилось и с моей
Лиз… с Елизаветой Львовной… Конечно, такими приёмчиками пользовались
исключительно подлые люди, с позволенья сказать, мерзавцы… Но я до сих пор не
могу понять, до сих пор меня мучают догадки – кому и каким образом такой
невинный человек, который и мухи не обидит, какой была Елизавета Львовна, мог перейти дорогу? Кому понадобился столь
жестокий, изощрённый способ? Ума не приложу… Ну, да Бог ему судья…
- Так
её посадили в тюрьму?
Учитель
грустно ухмыльнулся:
- В
тюрьму… Если бы! В лагерь на севере, на Колыме… Условия… вы даже не можете себе
представить, насколько они ужасны, особенно зимой! Как в дикой природе –
выживает сильнейший! Не каждый здоровый мужчина выдержит, а уж куда там, такой
утонченной натуре, как… Сам на …собственной шкуре испытал.
Последние
пассажиры покидали тёплый вагон, с интересом посматривая на засидевшуюся
троицу, которая, казалось, и не собиралась никуда выходить. Но вот,
спохватившись в опустевшем и враз утихшем салоне, все трое быстрыми движениями
застегнули пальто, надели шапки и поспешно вышли на морозный в сгущавшихся
сумерках перрон. Пройдя мимо уже ярко светящихся окон небольшого здания станции,
они вышли на улицу Привокзальную, где им предстояло разойтись в разные стороны
– мальчикам направо, а Самборскому в противоположном направлении.
- Ну,
что приуныли? - широко улыбаясь, делано весёлым голосом воскликнул ВячВас,
надевая свои вязаные рукавицы. - Вы, уж, не обессудьте меня, старика, что
вогнал вас в минорный настрой. А вообще, в вашем возрасте (вы ещё так свежи и
молоды) самое ценное – это способность мечтать! Мечтайте! Побольше мечтайте,
молодые люди! Постарайтесь как можно дольше сохранять в себе эту способность –
мечтать о светлом, хорошем и добром! Этим вы создаёте внутри себя, в своих
мыслях тот мир, то субъективное наполнение, которое рано или поздно воплотится
в объекты, в окружении которых вам предстоит жить! Неизменный закон:
субъективность (то, что внутри вас) и объективность (то, что снаружи, что вас
окружает) необходимо сбалансированы между собой – что внутри, то непременно
должно быть и снаружи! Наша субъективность, мысль каждого из нас порождает
сначала мыслеобъекты, мыслеобразы, а затем находит нишу и своего собственного
воплощения (объективации) среди реальных их копий…
Мальчики,
подавляя улыбки, переглянулись.
- Мечты
– мечтами, а делы – делами! - полусерьёзно полушутя заявил Николай и добавил: -
Делу – время, потехе – час!
- Вы думаете?
- грустно, с какою-то болью в голосе, спросил учитель, пристально вглядываясь
ему в лицо… - Вот тут-то и скрыта опасность – в делах… Так затянут в свой
круговорот, что не успеете опомниться, как жизнь промелькнёт! Ведь дела –
порождения размышлений и рассудочности. А ещё Максим Горький в одном из своих
значительных произведений утверждал, что «…мир
осваивается воображением, а не размышлением. Человек, прежде всего – художник»*.
…Ну! Не смею больше задерживать! Всего хорошего!
Он,
сняв рукавицу, пожал ребятам их руки (сверкнули за стёклами очков добрые
искорки в глазах), повернулся и пошёл по заснеженному тротуару. Николай с
Димкой посеменили быстрыми шагами в свою сторону. Они ещё надеялись догнать
группку ребят, участвовавших в олимпиаде от второй школы, возвращавшихся из
Стрельска в другом вагоне поезда. Димка напоследок оглянулся и увидел в свете
фонаря чуть согнутую одинокую фигуру своего учителя, вероятно, уже углубившегося
в свои мысли. А может он вёл бесконечный разговор со своею Лизанькой: что-то ей
доказывал, в чём-то убеждал. Ветер, резкими порывами заметая его следы на
снегу, и как бы желая обратить на себя внимание, то угодливо подтверждал его
мысли, то с чем-то спорил, а между делом требовал ускорить шаг, заставляя
побыстрее прийти в пустую квартиру и нарушить в ней устоявшуюся за целый день
тишину… И впоследствии, через годы, когда Дмитрий Храмов вспоминал своего
школьного учителя физики, перед ним почему-то всегда возникала именно в тот
день виденная одинокая его фигурка, подгоняемая зимней метелью уходящего
январского дня.
________________*М.Горький, Т22, с.124
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий