Книга (отрывки) - 3

5. Вот это да!  

 

Несколько райкомовских машин в сопровождении милицейского эскорта быстро, насколько это было возможно, ехали по плохому, с выбоинами шоссе в сторону Белокаменска…                                                                                  

 Фёдор Михайлович так и не понял ничего из сбивчивого и неупорядоченного рассказа Брагина – что же, собственно, случилось? И можно ли верить всему тому, что ему пришлось услышать? Если бы Бут не знал хорошо своего друга и зама, то у него могли бы закрасться смутные предположения о некотором нарушении его психического состояния, как реакции организма на переутомление и на последние печальные события, связанные со столь неожиданным уходом из жизни Валько. Единственно, что отчётливо вырисовалось в голове Фёдора Михайловича, так это то, что белокаменское событие – из  разряда вон выходящих, что такого в практике их руководства районом ещё не бывало, да и было ли где и когда вообще?

Ещё в кабинете у Бута Никита Иванович, стараясь быть как можно более невозмутимым и  не выдавать слишком явно своего волнения и беспокойства, рассказал тому о множестве ранних утренних звонков от поселкового руководства и белокаменских его знакомых, которые в один голос сообщали, что к северу от посёлка, километрах в пяти, появилось нечто… Толком описать это нечто никто не мог. Но утверждали, что оно имеет огромные размеры, форму шара и… висит в воздухе! Главное, что вчера ещё ничего на том месте не было! То есть было, конечно, – тот же заболоченный лес, который ничем, кроме  сезонного обилия ягод, не был примечателен, никаких подозрительных шумов до того не издававший и каких-либо приготовлений к строительству или чему-то подобному не обозначавший. Всё было как всегда. И вот – на тебе! Сегодняшним погожим летним утром жители посёлка, во всех отношениях ничем не выдающегося, с изумлением увидели тот странный, как-то прочно зависший в воздухе, объект! Старший участковый милиционер Сомов, второпях посовещавшись с председателем поселкового совета Волошиным, взял с собою напарника, и они на мотоцикле с коляской поспешно скрылись под сводами деревьев «прояснять ситуацию» в направлении странного сооружения, заволакиваемые как дымовой завесой пылью грунтовой лесной дороги. Вернулись они весьма скоро. Причём, вернулись с лицами, на которых застыло выражение какой-то ошарашенной разуверенности во всём прочном и незыблемом, что до сей поры составляло фундамент их жизнепонимания! После их сбивчивых рассказов всё стало ещё более туманным и ещё менее реалистичным – просто  вопиющее воплощение картин Сальвадора Дали в российской глубинке! Оказалось, что подъехать вплотную к объекту нет никакой возможности!

- То есть, как это никакой возможности? - раздражённо выкрикнул Волошин.

Оба милиционера, как-то растеряно сидели в небольшом его кабинете, переглядывались, пожимали плечами, при этом что-то невнятное говоря и перебивая друг друга.  

- Витя!- громко обратился к Сомову Волошин. Он все более выходил из себя на нелепую неясность и странность возникшего положения и уже готов был перейти на более крепкий стиль русского языка. - Ты мужик или баба, какая? Ну, можешь ты толком объяснить? Возьми же себя в руки, наконец! И расскажи всё по порядку!

Красное лицо верзилы Сомова покрылось мелкими бисеринками пота. Казалось, ещё немного – и влага эта закапает с обвислых, как у сома, его усов. Достав из заднего кармана форменных милицейских брюк с тоненькими, едва заметными, красными лампасами носовой платок, который по размерам своим мог вполне сойти за детскую простынку, Сомов вытер им лицо и шею, сложил и водворил на место. Он был в явной растерянности – как объяснить, то, что они с напарником видели полчаса тому назад – и посматривал на своего товарища, как бы ища поддержки.

- Да я даже и не знаю, как такое можно рассказать… - исподлобья взглянув на Волошина и переведя взгляд на коллегу, вымученным голосом начал Сомов. - Скажи, Серёга! Ну, подъезжаем мы, значит, поближе к этому… к этой… хреновине, понимаешь! Дорога по песку, по ямам.… В лесу-то ничего не видать – одни деревья. И, вдруг, сразу за поворотом с просеки перед нами – такой видон! У меня чуть руль из рук не выскочил! Ну, ладно, подъедем, думаю, поближе – разберёмся! Метров триста оставалось, там как раз прогалина, деревьев мало, видно всё хорошо.… И тут наш драндулет фюиить… и сдыхает!

Сомов положил свою растопыренную ладонью кверху ручищу на стол, который весь зашатался при этом, а согнутым тяжёлым указательным пальцем другой руки стал загибать один за другим пальцы на ней:  

- Ну, думаю, приехали: движку двадцать пять лет – раз! Капремонт не производился ни разу – два! Втулки стёрты до нельзя – три! А-а-а… короче, думаю, всё – амба! …Ладно! Дойдём и пешочком! И вот тут… Я не знаю… Серёга, скажи ты…

Напарник, как будто ждал сигнала, чтобы с энергичным запалом включиться в повествовательный процесс.

- Такое надо ещё увидеть! Поискать – не найдёшь в целом свете! Экая громадина шаровая! И ни на чём не держится! Висит чуть не над тобою! А под нею – тоже, я вам доложу! Когда же это можно было успеть настроить, наворотить этакого? Я же там всего на прошлый выходной с дочкой грибы собирал, как раз после ночного дождичка! Ну, ни за что бы не поверил, расскажи кто, если б не видел собственными…

- Да ты про это – потом! - морщась, перебил его Сомов. - Ты про пешком давай!

- Ну-у…! Так я и говорю, что в жизни бы не поверил…, - он запнулся, растерянно заморгал глазами и умолк, отведя взгляд в сторону, а рукам не находя на столе места, словно был в чём-то виноват.   

Старший участковый зло зыркнул на него, как бы упрекая, что не оправдал возложенных надежд, и, ни на кого не глядя, сказал:

- Я не знаю, Саша, что это было и как называется… Может там учёные мужи что-то выдумали или военные какие испытания, - он покрутил в воздухе рукой. - Но это выходит за всякие рамки моего понимания, да и ты ничего подобного не видел! …Оставили, значит, мы заглохший драндулет наш, свели с дороги под сосну, чтобы пойти пешочком.…  Не прошли и пяти шагов, как забуксовали…

- Как это – забуксовали? Пешком?

- А вот так! - зло выкрикнул Сомов, который как будто ожидал этого вопроса.- Упёрлись в какую-то невидимую вату и всё! Гребём ногами, пытаемся сдвинуть руками – ни шиша! Вернулись, отошли в сторону метров на двадцать – тот же результат! Мы в другой бок дороги – бесполезно! Помыкались, походили вокруг да около – невидимая стена, и всё тут! Правда, мягкая как вата! Руку всовываешь – будто в тёплый пар! Мы назад, к мотоциклу. Вывели, развернули – завёлся с пол оборота! Думаю: стоп! Снова тихонько так подъезжаю к «стене» – фюиить и глохнет! Э-э-э, говорим себе, и ходу назад…

Милиционеры переглянулись, как бы дав понять, что более проясняющих фактов от них ожидать не стоит. Волошин в задумчивости, заложив руки за спину, подошёл к окну. Напротив,  перед зданием поселкового совета, через небольшую площадь, располагался местный магазин «Восход», в народе прозываемый «супермаркетом». На ступенях его просторного крыльца собралось человек до тридцати людей. Все они обступили кого-то, кто, степенно и неспешно  жестикулируя, рассказывал нечто, судя по вниманию слушающих, интересное. Люди часто, видимо реагируя на перипетии рассказа, поворачивали головы в сторону чудного новообразования, природу которого они, вероятно, пытались понять с помощью рассказчика. Волошин, внимательно присмотревшись, узнал того. Это был старый его дружок, с которым они в детстве были, что называется, «не разлей вода» – Димка Храмов. Виделись  они теперь очень редко, так как Дмитрий давно перебрался в Стрельск, обзавёлся там семьёй, детьми. Последний раз их встреча случилась лет шесть назад на похоронах его матери Надежды Ивановны Храмовой, которая была учительницей, и «через руки которой прошло» немало коренных жителей Белокаменска.                                                                                                         

Задумчиво глядя в окно, Волошин спросил милиционеров, не оборачиваясь к ним:

- Ну, а люди там были? Людей-то вы видели: военных, гражданских? Видели?

Посмотрев друг на друга, те не сразу ответили:

- Нет.… Нет, не видели никого, - они как бы сами были удивлены такой простой и такой подозрительной очевидности факта отсутствия людей.  

- Что же получается? Появились какие-то, судя по всему, военные строения и летающие объекты и – сами по себе? Без обслуживающего персонала? Без всяческих предупреждений и уведомления не то, что поселковой, но, возможно, и районной и областной администраций? …Надо звонить Валько.… Ой, Господи, прости! Буту.! Надо, чтоб приезжал сам, чтоб разобрался на месте…, а наше дело маленькое…

Не знал Волошин, что Бут отключил свой мобильный телефон и приказал не соединять его ни с кем по линейной связи, ибо планировал посвятить этот день углубленному изучению бумажных дел, таким неожиданным и трагическим образом свалившихся на него…   

Людей на ступеньках «супермаркета» становилось меньше. Оставшиеся разбились на группки и оживлённо о чём-то спорили или что-то обсуждали. Дмитрий Храмов говорил с седым стариком Кургановым, который, допотопным манером, держа сигарету, словно папиросу между согнутым указательным и большим пальцами, курил, свободной рукой опираясь на лоснящуюся палку из толстой ветки вишни.

- Дима! - громко крикнул в открытое окно Волошин. И, когда тот, ища глазами, наконец, увидел его, помахал рукой:

- Зайди, пожалуйста!

Храмов, пожав руку старику и что-то сказав ему на прощанье, отделился медленно от толпы и через площадь, с детства его знавшую и, казалось, тихо вновь обрадовавшуюся неспешной  размеренности его шагов,  направился к зданию поссовета. Неужели этот сухощавый, на вид ещё не старый, но заметно уставший от жизни и несколько ею  измождённый человек, с впалыми небритыми щеками, наполовину седой, чуть сутулый, небрежно и непритязательно одетый – и есть тот самый Димка Храмов?  Тот самый предводитель детской их ватаги, заводила и организатор всех её лихих похождений, за что так часто доставалось ему от уважаемой всеми в посёлке его матери Надежды Ивановны? Волошину вспомнилось, как в далёком уже семьдесят втором их класс за рекорды в сборе металлолома был премирован путёвками в пионерлагерь «Заречный», территория которого почти примыкала к воде прекрасной живописной реки Днепр, близ славного города Запорожье, тогда ещё окутанного не желавшим его покидать казацким духом. Вспомнились высокие гранитные берега, густо поросшие деревьями и кустами, вспомнилось их детское весёлое и бесшабашное купание в тёплой, чистой, мерно плывущей мимо тех берегов речной водной купели. И они, загорелые и окрепшие, весело ныряя и бесясь, как бы спешили запечатлеть тот свой задор и счастливую радость молодой жизни в набегавших, ласкающих своими тёплыми прикосновениями, волнах великой реки! Где-то в домашнем фотоальбоме лежит пожелтевшая и с каждым годом всё более ветшающая, карточка 2-го отряда, на которой, внимательно присмотревшись, можно увидеть, среди прочих детских фигурок в пионерских галстуках, рядом два обветренных весёлых их лица, улыбающихся приветливому и счастливому, как им тогда казалось, будущему…

Дверь кабинета тихо отворилась.

- Ну? Каким ветром занесло в наши края? Соскучился, небось, по родным пенатам? - полушутливо, весёлым тоном встретил вошедшего Волошин. 

- День добрый, - негромко поздоровался Храмов и пожал каждому из присутствующих руку. С Волошиным они слегка обнялись.

- А у нас тут… видал? Видал, что твориться-то?

- Да я знаю, Сфера…, - почти про себя ответил Храмов.

Волошин, прищурившись, внимательно и долго на него посмотрел.

- Я, Саша, у матери с отцом был…

- Понимаю… - вздохнул Волошин, - на могилках… А что? Сегодня годовщина кому?

Дмитрий ответил не сразу… Но то, что он сказал едва слышным даже в тишине кабинета голосом, заставило всех троих, его слушавших, раскрыть рты и застыть в недоумённом вопросе, с опаской, как на сошедшего с ума, уставившись на него:

- Да нет, не на кладбище… не на могилках… У них …дома.

                                               

*                     *                      *         

- Может, надо было позвонить в область? - Брагин прервал насупленное долгое молчание, нарушаемое только надрывной работой двигателя автомобиля, мужественно преодолевающего все дорожные препятствия. Они с Бутом ехали в одной машине и почти не разговаривали всю дорогу. Каждый думал и строил свои предположения и догадки о бог весть откуда и зачем свалившемся на их головы странном явлении, степень странности которого каждый определял по своему. Но оба не имели ни малейшего представления, с чем им придётся столкнуться.

Бут долго не отвечал, потом бодрящимся голосом произнёс:

-  Подожди, не кипятись! Сами посмотрим. Разберёмся. А там видно будет!

- Ты думаешь, уладится всё, рассосётся, - грустно усмехнулся Брагин.- Сомневаюсь…

Фёдор Михайлович на эти слова зама только нервно заёрзал и сосредоточенно уставился в окно. До посёлка оставалось совсем немного. Кортеж выехал на высокий лысый пригорок и оба руководителя чуть не в один голос прокричали водителю:

- Ну-ка, останови!

- Тормози!

Бут и Брагин быстро покинули уютную внутренность новенького авто, а вслед за ними высыпали из своих и другие сопровождающие, они всей группой подошли к невысокому скалистому обрыву и застыли в изумлении. Долго не было произнесено ни слова, кроме негромких восклицаний в не совсем изящной для русской интеллигентной словесности форме, но все эти выражения по сути можно было свести к одному эвфемизму: «Вот это да!». Перед их взорами открывалась потрясающая панорама, которая со всею очевидною неотвратимостью и наглядностью подтверждала ту, вероятно, возникшую у каждого из чиновников, мысль, что тихой провинциальной жизни городка и района в целом пришёл замечательный конец.

                                                            

6.Преображение!

 

Маленькая трёхлетняя сестра Виталика Рита, раскрасневшаяся от движения, весело смеясь, всё норовила медлительным и плавным воздушным шариком, на длинной нитке привязанным к запястью её ручки, попасть в его голову и когда это ей удавалось, безудержно хохотала. Она заражала своею шаловливостью и брата, который, придавая лицу серьёзный вид, уклонялся, смешно изгибал тело и, не удержавши той напускной серьёзности, падал на пол, сгребал, визжащую от восторга Риту, в охапку. Нарядное тёмно-синее атласное платье, всё в каких-то голубых бантах и рюшах, колышась и вздуваясь, приятно щекотало по лицу. Вдруг лопнувшему шарику на мгновенье удалось прервать бурный смех, но, когда опасность без ощутимых последствий миновала, смех этот разразился с ещё большею силой. Рита притянула за нитку безжизненное сморщенное резиновое тельце и, ухватив его обеими своими ручками, смешно натянула на рот и нос брату. Тот, изо всей силы дунув, образовал маленький шарик – ребёночка погибшего, который и остался между крепкими пальчиками сестры, не преминувшей стукнуть им о братнин лоб. Ребёночек, жалобно запищав, с тоненьким шумом лопнул, тем самым вызвав новый приступ хохота у брата и сестры.

Однако же, чем большее веселье охватывало Храмова, тем яснее начинал он подспудно осознавать нелепость и невозможность происходящего. Ну, во-первых, явилась мысль, – с какой стати Рита, всего на два года моложе его, вдруг, выдаёт себя за трёхлетнюю весёлую девочку? Что кроется за этим? Он  попытался слегка отстранить прильнувшую к нему сестру, чтобы заглянуть ей в лицо, но она своими ручками крепко обхватила его за шею. Виталик удвоил силу, но не тут-то было! Вдруг, он понял, что Рита уже не смеётся, а плачет каким-то надрывным жалким тоненьким голоском! Изо всей силы он рванул её от себя, но увидел в руке лишь оторванный лоскут своей рубашки! Он оказался лежащим на незнакомом диване в незнакомой комнате чужой квартиры, а над ним озабоченно склонилась мать! Мучительно-сострадающее  выражение её лица говорило, что она безмерно переживает за него и в чём-то, ему самому не ведомом, сочувствует. «Мама…, где это… мы?», - невольно прошептали губы. Она печально улыбнулась, ничего не сказав. Виталик почувствовал, как из уголка правого глаза, пересекая висок, к уху устремилась тёплая слеза. Похороны своей матери он помнил как в тумане. Два  с половиной года назад её, возвращавшуюся зимним вечером со смены, забили насмерть трое обкуренных подонков и уже с полумёртвой сорвали золотые серьги и обручальное кольцо. А когда тело матери, усыпанное цветами, безжизненно и как-то обречённо, со слегка наклонённой вправо печальной головою лежало в зале их квартиры, он, сжав кулаки, глядя исподлобья, как перед ударом, тяжело и грозно спрашивал отца, словно во всём обвиняя его: «Ну! Где же твой Бог?». Отец, сидя у самого изголовья гроба, смотрел в пол затуманенными мокрыми от слёз глазами, склонив голову и обхватив её жилистыми руками. Сын, низко нагнулся, пытаясь заглянуть ему в глаза, и почти прокричал: «Нету Его! Нету твоего Бога! Слышишь! Нету!». Он судорожно обхватил лежащую в гробу и затрясся в глухих сдавленных рыданиях…                  

Слёзы, не переставая течь по блестящим тоненьким руслам, проложенным ими на щеках, собирались в капли  на подбородке, увлажняя разорванную материю рубашки и открытую грудь. Тем временем, Виталик начинал приходить в себя.

- Простите… Я кажется… Не могу понять, что это со мной… - как бы оправдываясь, потирая одной рукой лоб, а рукавом другой поспешно вытирая влагу на лице, произнёс он, обращаясь к Соболевскому и Пановой, которые с нескрываемым сочувствием смотрели на него с прежних своих мест – она из кресла напротив, а он, стоя чуть поодаль, с руками глубоко в карманах брюк.

- Долго я был в отключке? Первый раз это со мной такое… - он всё пытался привести себя в порядок. - Мне мать приснилась…

Не сразу, а после некоторой паузы, чуть растягивая слова, Вероника Николаевна сказала:

- Это я позволила себе отвлечь уважаемую Марию Ивановну от её дел и попросила явиться вам…

- Видите ли, - вмешался Соболевский, не дав опомниться Виталику и в очередной раз удивиться произошедшему, - дело в том, что поскольку тело вашей матери было погребено, предано, так сказать, земле, то и явиться вам она могла только таким образом... Если можно так выразиться, не воочию… Я вам непременно как-нибудь объясню всё это, но сначала…

Он на минуту задумался, о чём-то соображая, затем резко выпрямился всею своей фигурой, сделал серьёзное, значимое выражение лица, выждал некоторое время, как бы собравшись, и почти торжественно заявил:

- Мы подходим к главному, определяющему всё ваше дальнейшее бытие, моменту нашей  встречи, весьма для нас интересной, равно как и неожиданной, необычной, полагаю,  для вас… Посовещавшись между собой, пока вы… грезили, мы-ы…, - он медлил, но, наконец, решившись твёрдо заговорил. - Не соблаговолите ли вы, уважаемый Виталий Дмитриевич, принять наше предложение и поступить на службу Высших Сил, которые мы, я и Вероника Николаевна, имеем честь здесь представлять, и которые призваны очистить эти авгиевы конюшни, изрядно захворавшего и опустившегося в самые что ни на есть инфернальные низины, человечества? И не согласились ли бы вы принять соразмерное вашим силам участие в этом оздоровительном и благородном процессе? (Забегая наперёд, могу вас уверить, и прошу поверить мне на слово, что вы не только не пожалеете, если решитесь дать своё согласие на это, но и весьма укрепите свои духовные позиции во вселенской иерархии, что непременно сделает вас счастливым!).

Виталику хоть и казалось, что он снова впал в состояние некоторого полусна и что всё, им только что услышанное, никак к нему непосредственно не относится, но всё же сообразил – от него ждут ответа на поставленный вопрос. Вспомнился Валько. Напрягши всё своё колеблющееся сознание и попытавшись припомнить суть этого вопроса, он, наконец, понял, до него, вдруг, дошла вся важность и сложность ситуации, всё жизнеопределяющее значение предстоящего ему выбора!  Он смотрел затуманено-печальным взором на Соболевского и Панову, а они смотрели выжидательно и с пониманием на него. «Почему всё это – именно на мою голову? Именно мне…?», - слабо промелькнула мысль, а вслух он устало произнёс:

- То есть, короче говоря, я должен умереть?

Пётр Николаевич изобразил такую гримасу на своём лице, как будто у него невыносимо заболел зуб. Замотав, как бык перед боем, головой, он чуть не вскричал:

- Помилуйте, Виталий Дмитриевич! Неужели, вы, в самом деле, полагаете, что мы жаждем вашей крови? Неужели, вы, в самом деле, так унизили нас своими подозрениями в желании свести вас в могилу, выжить вас со свету? Ну, право же, это несерьёзно! Это как-то, простите, по-детски! Прямо – детский сад, какой-то! И это после всех моих разъяснений…!

- Пётр! - укоризненным голосом журя того за такую несдержанность, произнесла Вероника Николаевна. - Ну, разве можно пенять человеку только за то, что он страшится неведомого? И, потом, фу, как неприлично так выходить из себя!

- Прости, дорогая! - он поспешил подойти к ней и, наклонившись, поцеловал изящную её руку. - Действительно, я непозволительно погорячился!

Он сосредоточенно замолчал.

- И вас, Виталий Дмитриевич, прошу покорно меня извинить! - после некоторой паузы, глядя куда-то в сторону, сказал он. - Не сдержался, знаете ли… Порой бываю излишне горяч, особенно когда дело касается дела, вернее полного его отсутствия! Но, всё же, позволю себе вернуться, так сказать, к нашим баранам! Попытаюсь обрисовать перед вами, Виталий Дмитриевич перспективы, если можно так выразиться,  вашего будущего положения или состояния – назовите, как пожелаете!

Он снова, сосредоточенно глядя себе под ноги, заходил по проложенному своему маршруту, привычно погрузив обе руки в бездонные карманы брюк. Мерно, как маятник часов, вышагивая, он говорил, словно размышляя вслух:

- В Библии, если вы помните, в Ветхом завете упоминаются такие благочестивые верующие и угодные Богу люди, как Енох и Илия, которые, в силу этого своего благочестия, не узнали смерти, а были непосредственно вознесены на небо. Согласно апокрифам, такая же участь постигла и Моисея, Исаию, Иеремию, Ездру и некоторых других достойных. Но, как вы сами понимаете, тело человека это такая прихотливая материальная субстанция, которая способна биологически функционировать лишь в узких рамках благоприятных ей температурных, гравитационных, световых и многих прочих физических условий, соблюсти которые, увы, не всегда возможно! Это, тем более, затруднительно в сферах, бытие которых в корне отличается от материального и упрощённо-банального, если можно так сказать, земного существования. В силу этого, упомянутые мною те библейские праведники и многие другие, о которых нигде не говорится, но это не уменьшает их заслуг и достижений в снискании совершенства, были освобождены от столь тяжкой и, в общем-то, унизительной, но такой естественной и привычной для всего живого, процедуры смерти. Их тела, вернее – форма их тел, были подвергнуты непосредственной трансформации в духовно-оптический эквивалент. А это означает, что тела те в одночасье  перестали состоять из кожи, костных и роговичных образований, мышечных волокон, крови, лимфы и тому подобного органического материала. Атомарно-молекулярное пространственное наполнение их тел было замещено более устойчивым и совершенно неприхотливым и независимым от физических сред оптико-световым наполнением, с идеальной точностью передающим все мельчайшие подробности утраченного тела. Само же оно подверглось аннигиляции, то есть мгновенному уничтожению, исчезновению.  Абсолютно аналогичному переходу от материального тела к светоносно-духовному подверг себя и Иисус Христос в момент своего воскрешения. Разница лишь в том, что Христос мог сам совершить такую трансформацию, в то время как над остальными она совершалась извне. О таком телесном состоянии прозревал ещё в древности Ориген, когда писал: «…вся телесная субстанция будет такою чистою и очищенною, что её можно представлять себе наподобие эфира и некоторой небесной чистоты и неповреждённости (puritatis atque sinceritatis)»*. Подобный тип телесности неизмеримо выше телесности физической! Он открывает перед

 

______________

*Ориген «О началах» Гл.6:4

обладателем такого светоносно-духовного тела грандиозные и немыслимые в пространственно-временном материальном мире возможности! …Да, собственно, что это я всё время говорю и говорю, если можно хотя бы самую малость продемонстрировать наглядно!

Последнюю фразу Соболевский закончил уже сидя рядом со своим гостем, хотя находился до того в другом конце комнаты. Перемещение сие совершилось в мгновение ока и совершенно невидимо для ошарашенного Виталика! Пётр Николаевич фамильярно положил вполне ощутимую своей тяжестью руку на плечо Храмова, сбитого с толку и отказывающегося верить увиденному:

- Вот так просто это и происходит, мой юный и недоверчивый друг, - со вздохом, как бы констатируя, произнёс он.                                                           

- Ну, так как-с? Вы даёте своё согласие? Или вам необходимо, как это водится, время подумать? - Соболевский произнёс это сухо, не глядя на Виталика, а куда-то в сторону, с видом человека кровно обиженного и задетого за живое. Вероника Николаевна, взяв с журнального столика скучающую стопку бумаг, видимо, решила возобновить прерванный их просмотр.

Виталик же не то, чтобы был согласен или нет. Нет! Просто голова его от всего увиденного и услышанного отказывалась что-либо соображать! Для неё это было явным перебором! И язык, под стать голове, отказывался слушаться и произносить что бы то ни было! Наконец, после довольно продолжительного молчания, тишину которого ненавязчиво прерывали всё те же непрошено врывавшиеся звуки дворовой размеренной жизни, собрав всё, что осталось у него от здравого рассудка, Виталик каким-то неузнаваемо чужим для себя голосом выдавил:

- А вам обязательно нужно моё согласие?

- Принципиально!!

- …Ну, что ж…- медленно, как бы всё ещё думая и сомневаясь, уставившись неподвижным взглядом в одну точку, протянул он, - Я понимаю только, что мне придётся расстаться со многими мне привычными вещами, со многим, что мне…

- Да! - громко, с отчаянием перебил его Пётр Николаевич. - Да! Вам придётся расстаться со многими вам привычными вещами – с вашими телесными болячками, которых, уверяю вас, со временем, с возрастом будет становиться всё больше и больше! Вам придётся также расстаться с тяжёлым и, увы, не всегда приятным амбре человеческого тела, с чувством голода, чувством неустроенности и тревоги, с различного рода депрессиями и стрессами, порождаемыми так называемой «борьбой за существование», которая, к позору людскому, всё еще существует в человеческом социуме, как в каком-нибудь мире животных! Вам придётся расстаться с «очаровательной» привычкой расталкивать окружающих локтями, с целью первым прийти к финишу в соревновании за «заманчивые» призы жизни! Вам придётся расстаться… Да мало ли с какими «прелестями» вашего жалкого существования, которое вы самонадеянно называете жизнью, но которому больше подошли бы названия: прозябание, агония, смерть, небытие вам придётся расстаться! …И этот человек ещё думает! Колеблется! Сомневается! О, Боже! «Яду мне! Яду!»…

Он порывисто встал, картинно распрямившись и задрав кверху голову, быстрыми шумными шагами направился в кухню и тут же вернулся с открытой бутылкой уксуса, по-видимому, оставшейся ещё от Артемьевны, и пустым гранёным стаканом в руках, решительно и энергично наполнив его до краёв. В комнате едко запахло содержимым бутылки. Пётр Николаевич залпом лихо выпил, крякнул так, как если бы он осушил стакан водки. Вытер тыльной стороной ладони  свои усы, при этом глаза его стали масляно-лукавыми и игривыми. Он посмотрел ими на Веронику Николаевну, которая, снова оторвавшись от бумаг, укоризненно и добродушно улыбалась.

- Ну – клоун! Ни дать, ни взять – клоун! - покачала она головой.

Соболевский перевёл игривый свой взгляд на, совсем сбитого с толку и окончательно утратившего способность чему бы то ни было удивляться, Виталика Храмова и слегка опьяневшим голосом провинциального шута, шаркая по-гусарски ногой в смешном и не к месту тапочке, изрёк:

- Прошу покорно меня извинить, Виталий Дмитриевич, за сию невинную дурацкую сценку…! 

- Если же вас удручает расставание с милыми сердцу всяческими вкусными яствами и напитками, - продолжил он уже своим обычным приятным баритоном, удалившись вглубь кухни, дабы водворить ёмкости на место, и скоро возвратившись оттуда, - то, могу вас заверить, что при желании или возникшей какой необходимости в новом своём состоянии вы без труда сможете, имитировать процессы еды и питья, которые, как нетрудно понять, не смогут вашему новому «телу» ничего ни добавить, ни убавить, поскольку вы во всём этом уже не будете иметь ни малейшей нужды. К тому же, эти самые еда и питьё будут тут же, попадая внутрь вас, аннигилировать и испаряться… Одним словом, вы сможете воспроизвести с максимальной точностью необходимые желаемые вкусовые ощущения. Я ведь, уже упоминал, что возможности нового вашего состояния в этом мире поистине безграничны! Вы сможете моделировать проявления либо имитацию всех вам знакомых и не совсем знакомых состояний (скажем парение и полёт). Будучи нематериальным, а, следовательно, обладая нулевой массой, ваше тело, тем не менее, дабы не смущать окружающих, по вашему желанию, сможет иметь вид тяжести. Ну, вот как у нас сейчас с Вероникой Николаевной!

Тут он в том же положении, с руками в карманах брюк, медленно оторвавшись от пола, воспарил к самому потолку, но тут же резко, камнем опустился назад:

- Вот видите! Все ситуации и положения ваши в мире материи зависят исключительно от вашего на то хотения! Да и сама материя, её качества, её «настрой», её податливость и пластичность зависят от вас – существа не телесного, а духовного – ибо дух всегда является господином!

Он подошёл вплотную к Виталику, остановился и, серьёзно глядя на того сверху вниз, произнёс:

- Правда, чтобы до конца внести ясность, без околичностей, вынужден сообщить вам, досточтимый Виталий Дмитриевич, что переход в то состояние левитации и почти полной одухотворённости, которое (само собой после вашего согласия) вам предстоит испытать, внесёт существенные изменения в структуру  вашего сознания! И это абсолютно неизбежно, в силу  кардинального изменения качества вашей телесной формы, всего вашего естества! Телесная оболочка отгораживает от мира, разъединяет с ним и обособляет вас в определённой отчуждённости от всех его элементов. Вы получаете информацию об окружающем мире как бы порционно – через «окна» глаз, ушей, носа, кожи, рта… И в этом есть свой смысл – смысл предохранительный! Ибо не выдержит тело девятого вала вселенской информации, если, вдруг, та хлынет в него не порционно, а лавиною! После преображения же вы на духовном плане станете с миром и его составляющими одним целым, одной сущностью, вы станете общаться со всеми его населяющими непосредственно, без хромых и несовершенных посредников! На духовном плане! Но и материальный может быть не чужд, стоит захотеть! И тут весьма важным, даже главенствующим, может оказаться принцип медиков: не навреди! Однако, с той степенью развития интуиции и эмпатии, которая придёт к вам, вы без особого труда сможете определять: есть ли необходимость вашего вмешательства, как  вмешательства духовной сущности, в ту или иную ситуацию или такой необходимости нет? Причём, подобные явления – вмешательства представителя высшего плана в запутавшийся ход развития планов низших – имеют место лишь с недавних, совсем недавних пор и носят фрагментарный, совсем не частый характер, и только когда в этом назревает необходимость… До этого в истории человеческой они были как редкие малые вкрапления золотых самородков в гигантские массы пустой породы. Особняком, разумеется, стоит величайшее событие – явление человечеству Иисуса Христа!                 

Маленькая курчавая тучка на небе осторожно, как бы боясь обжечься, робко заслонила солнечный раскалённый диск, а за нею, словно за щитом, налетела огромная её сестра и плотной ватой обволокла, растерявшееся от такой дерзости и напора, светило. Яркие сочные цвета не замедлили скрыться, оставив себя замещать блёклые полутона. Резкий порыв ветра сильно всполошил древесную листву, ворвавшись в  балконную дверь, надул пузырём марлевую занавеску, сердито о чём-то предупреждая. И, казалось, комната, с облегчением сбросившая с себя жаркую яркость и схожесть с аквариумом, всей грудью вздохнула. Она наполнилась лёгким и бодрящим запахом озона и преддождевой летней свежести.

Виталику, вдруг, сделалось как-то легко и вольно на душе. Он любил такие блаженные состояния, которые, правда, случались редко и очень непродолжительно. Жизнь почему-то щедра на них лишь в самом её начале, когда невинное детское сознание, не задумываясь, впитывает эликсир вселенской радости бытия. По мере же удаления от того очаровательного состояния детства, состояния наивного восприятия единства и родства всего окружающего, она всё более скупо расточает подобную эйфорию. Это похоже на то, как будто накатит волна некоего тонкого эфира, в котором смешалось всё, что в обычном состоянии смешать невозможно. Тут и полузабытые с детства запахи и звуки, и роскошь чего-то неведомого, но близкого и родного, которое неведомо лишь потому, что засалено рутиной суеты и обыденности, на самом же деле есть хорошо знакомое и милое, что может и должно (обязательно должно!) когда-нибудь вернуться, когда рутина эта сойдёт на нет. Он никогда не мог определить истоки таких редких, но таких волнующих душу своих состояний, угадать импульс, дарящий им мираж их короткой жизни. Ему всегда так неистово хотелось продлить то мгновенье, ухватиться за него, улететь вместе с ним в его счастливые эфирные выси! Ему в такие моменты смутно казалось, что это позывы оттуда, с той стороны, на которую уже перешли многие люди, которых он знал и любил, где уже находится и его мама, что это и её лёгкое свежее дыхание, её проникновенный ободряющий шёпот!  И в такие моменты он не боялся ничего, что бы ни могло с ним случиться. Виталик не знал: он ли один ощущает такое или и с другими происходит нечто подобное? Поделившись однажды этим своим таинством с отцом, он услышал в ответ, что и у того случаются иногда схожие состояния, но сказал он об этом так неохотно и скупо, что Виталик засомневался.

На этой волне он очнулся и увидел, что Панова и Соболевский стоят напротив и смотрят на него, благодушно улыбаясь, чему причиной, по всей видимости, было его глуповато-блаженное выражение лица.

- Ну-с, молодой человек! Нам больше вроде бы и нечего вам сказать… - как-то виновато заключил Соболевский, чуть осклабившись и разводя руками.

- Да ничего и не надо больше говорить, Пётр Николаевич! - поднимаясь с дивана, с тем же блаженным выражением на лице, но постепенно придавая ему выражения серьезности и ответственности, ответил Виталик. Он чувствовал себя совершенно другим человеком и от того Храма, который всего час назад заходил в квартиру номер 20, не осталось и следа… Он выпрямился, подтянулся и оправился, слегка огорчившись разорванному вороту рубашки, внутренне собрался…  

- Уважаемые Вероника Николаевна и Пётр Николаевич! - сказал он не сразу и заметно волнуясь. - Я старался внимательно вас выслушать… Я старался понять… Хотя многое из услышанного и увиденного так и осталось для меня загадкой… Но вы оба настолько удивительные и необычные люди, каких мне когда-либо приходилось в жизни встречать… И ваши лица, ваши… вообще всё в вас – так располагает к вам и притягивает, что я с удовольствием хочу отбросить всё рассудочное, всю свою житейскую логику и опыт и полностью довериться вам… Эта самая житейская логика и этот самый опыт подсказывают мне, что всё то, что вы мне тут наговорили и напоказывали есть какой-то гипноз и, вообще, чушь собачья и быть такого не может, потому что не может быть никогда! Но! Во мне, за это время общения с вами, поселилась какая-то уверенность, что это именно то, чего я неосознанно ждал, то, что мне нужно! И подспудная эта уверенность окрепла настолько, что я с удовольствием соглашаюсь на всё, что бы вы ни предложили мне! Моё доверие к вам настолько глубоко и исходит оно не из мозга, не из упомянутого рассудка, а из сердца, из тех глубин души, которые не могут обмануть, которым одним только и можно верить… Одним словом, я благодарю  за оказанное мне доверие и готов выполнить всё… всё, что необходимо для вашего благородного дела…

- Для нашего благородного дела, - тихо, но твёрдо поправила Вероника Николаевна, при этом выпрямляя и без того безукоризненную свою осанку. Упорный и весёлый солнечный лучик, как бы прочувствовав значимость момента, молниеносно пронзил оплошавшие облака, зацепил на пути своём шелестящие на ветру листья дерева за окном, вновь возвращая им яркие золотисто-зелёные цвета. Не замечая оконного стекла, обильно орошённого каплями почти незаметно промелькнувшего дождя, он легко пронзил заволновавшуюся штору, и с чувством исполненного долга лёг светлым пятном у ног Вероники Николаевны, по-своему подчеркнув замечательную схожесть её осанки с осанкой актрисы Ермоловой со знаменитого портрета кисти Серова. 

Пётр Николаевич уже стоял рядом с супругой, весь наполненный важностью  предстоящего действа. Выражение его лица было радостным и торжественным одновременно – оно, как бы, изображало и подсказывало кандидату в новообращённые чувства, которые должны были того наполнять. Всё, что последовало за этим, происходило в полной тишине. Даже мебель и вещи убогого жилья вели себя подобающе сакраментально. В последние секунды своей биологической жизни Виталик не чувствовал ничего особенного, кроме лёгкого телесного и мыслительного оцепенения. Он ясно и отчётливо видел, как Соболевский и Панова, подойдя к нему вплотную, мягко усадили на диван и лёгким толчком в плечи уложили на его спинку. Затем они протянули к нему свои руки, как бы, приглашая снова подняться. Виталик, по инерции взявшись за их протянутые к нему руки, легко, не ощущая тела, встал… И вот тут…! И вот тут,  наконец, он понял, что произошло нечто такое значимое и неповторимое в его жизни, чему нет ни названия, ни аналогии! Он понял, что произошло столь кардинальное преображение всего его естества, всей его телесной сущности, которое с этого момента полагает совсем другую, новую наполненность новой жизни! И от всего этого радостно и счастливо захватило дух!
                                              (продолжение следует)