3.Беспокойства начала дня
Солнце
поднялось уже достаточно высоко и утро нового дня в районном городе Стрельске давно вошло в свои права. Во дворах
заканчивали наводить порядок дворники, на улицах увеличилось число спешащих
пешеходов, а на дорогах автомобилей. Ошалелая от свалившейся на неё свободы после
недавнего последнего звонка в школе детвора разноголосо галдела. Бродяги (или,
как теперь говорят, бомжи) деловито-сомнамбулическими движениями перемещали
содержимое мусорных контейнеров в свои клетчатые объёмные сумки, флегматично реагируя на сердитые окрики дворников не
сорить. Вся эта ритуальная часть утренней жизни Стрельска, как, впрочем, и
дневной, и вечерней, придавала ему тот неистребимый дух русского
провинциального города, который делает его практически ничем не отличимым от
другого такого же районного центра.
Фёдор
Михайлович уже сидел за столом в своём новом кабинете и разбирал вороха бумаг,
в беспорядке наваленных перед ним. На стуле у входной двери скромно стоял
небольшой картонный ящик с личными вещами бывшего хозяина этих апартаментов.
Казалось, вид того ящика был жалким, побитым, как бы ожидающим, что вот-вот его
попросят покинуть помещение, невзирая на то, что где-то здесь, в этом замкнутом
пространстве, застыла в грациозном движении прерванного полёта невидимая фигура
обладателя его содержимого!
Заглянула,
поздоровавшись, только что пришедшая Мариночка:
-
Вам ничего не надо, Фёдор Михайлович?
-
Пока н-и-и-ччч-е-е-г-о-о… - протянул тот, не поднимая глаз, но тут же,
посмотрел на секретаршу и, вспомнив об их вчерашнем разговоре, добавил:
-
Найдите Виталика – пусть сейчас зайдёт.
-
Хорошо, - ответила Мариночка, прикрывая за собой дверь.
Виталик,
или Виталий Дмитриевич Храмов, был помощником по разного рода делам, в основном
бытового плана. Это был молодой, что-то около тридцати, сноровистый и
оборотистый, крепкий на вид, достаточно высокий парень. Исполнял обязанности
свои с достойной всяческих похвал точностью и быстротой, за что и был
незаменимым человеком у начальства. Был в курсе практически всего важного, что
происходило в городе, мог достать сведения о любом жителе, пользуясь при этом
как официальными источниками информации, так и (чаще) своими – более надёжными
и подробными. Близкие друзья и хорошие знакомые кратко именовали его Храм.
Тихий
шелест перелистываемых бумаг прервался, заставившим вздрогнуть, селекторным
голосом Мариночки:
-
Фёдор Михайлович, к вам Виталик, пусть зайдёт?
-
Да-а…, пусть, - не сразу, медленно ответил тот.
Виталик
ввалился с энергией локомотива, струёй воздуха, при этом, чуть не сметя со
стола несколько листов…
-
Ти-ти-ти… Меня чуть с кресла не сдуло…, - добродушно произнёс Фёдор Михайлович,
глядя поверх очков на вошедшего, слегка привставая грузной своею фигурой и
протягивая через стол руку для пожатия. Помощник, коротко и крепко пожав
протянутую руку шефа, улыбаясь, сел напротив, приготовившись выслушать
распоряжения.
-
Вчера как – нормально всё прошло? - снова опустив глаза и продолжая
рассматривать через узкие очки бумаги, на всякий случай спросил начальник. Он,
естественно, знал, что поминки завершились на подобающем уровне, без эксцессов,
но имел слабость лишний раз убедиться в степени своей осведомлённости.
-
Обижаете, Фёдор Михайлович! Всё прошло, как в лучших домах – без сучка, как
говорится, и задоринки! - вдохновенно отрапортовал помощник, при этом глядя по
сторонам и рассматривая кабинет, отмечая про себя те незначительные внешние изменения
в нём, произошедшие после столь рокового и всем известного события.
Наступило
продолжительное молчание, в тишине которого был слышен ход больших напольных,
под старину, часов. Из открытой половинки пластикового окна доносился пёстрый
уличный шум. Шеф, казалось, утонул в трясине делового содержания разбираемых
документов, а его помощник в догадках – какие поручения ему выпадут на сей раз?
Наконец,
Фёдор Михайлович, словно очнувшись, поднял голову:
-
Съезди, пожалуйста, на деревообрабатывающий – посмотри, как у них с заказом?
Успевают к сроку? Осталось…, - он посмотрел на календарь, - восемь дней. Только
не звони, а съезди сам и посмотри, своими глазами – что и как! Ну, ты
понимаешь…
Храмов
слушал, кивая головой, в знак подтверждения, что ему было всё ясно и понятно и что ему не нужно подробно объяснять «что» и
«как» в привычном деле. Фёдор Михайлович запнулся, уставившись в рабочий
календарь, открытый на странице сегодняшнего дня, где виднелись жирные
подчёркивания и обильно обведённые слова и цифры.
-
В-о-о-т, - протянул он, что-то соображая или ища нужную запись.
-
Потом… заскочи… - он снова запнулся, морща лоб, - значит, потом заскочи к
Синельникову… - нужное никак не находилось и Бут решительно, как купальщик,
прыгающий в холодную воду, отрезал:
-
Короче, приедешь – там решим! …Давай! Если что не так, держи меня в курсе!
Храмов
поднялся со стула…
-
Да, Виталий! Забери тот коробок, завези Виктории Павловне домой, - он указал
кивком головы на сиротливо ютящийся на стуле у двери, и, казалось, грустно
вздохнувший при этих словах, картонный короб.
Помощник
направился к двери, легко подхватил печальную ношу и, уже было, открыл дверь,
как услышал спохватившийся голос за спиной:
-
Подожди! …Чуть не забыл! - слегка поморщившись, проговорил Бут, когда Храмов с
ящиком в руках подошёл поближе. - Виталий, у меня к тебе такая просьба…
Он
веером несколько раз пролистал перекидной календарь на солидной и красивой
малахитовой подставке, из которого, наконец, выпорхнул небольшой листок.
Неторопливо взяв его и дальнозорко отведя руку, забыв, что на носу его уютно
восседают очки, Фёдор Михайлович ещё раз пробежал глазами написанное в нём и,
протягивая его помощнику, сказал:
-
Вот об этих людях я бы хотел иметь информацию, желательно подробную.
Виталик,
переложив ящик в левую руку, правой взял листок, бегло взглянул на него и,
сунув в карман, ни слова не говоря, снова пошёл к выходу.
Едва
за ним закрылась дверь, как она снова распахнулась, и в неё так же стремительно
ворвался Никита Иванович Брагин, на персоне которого стоило бы слегка задержаться.
Никита Иванович, соратник и друг покойного Валько и Бута, ещё несколько дней
тому занимавший должность второго зама, а теперь, как можно догадаться,
автоматически переместившийся в кресло первого, был человеком, не обделённым
талантами. Главными из которых были упорство и настойчивость в достижении цели.
Они же, в свою очередь, произвели огранку его гибкого от природы ума и
житейской рассудительности. В счастливые, кажущиеся теперь беззаботными, школьные
годы, а позже и в не менее счастливые годы студенческие, ничем не выделяясь среди
сверстников, учась ни шатко, ни валко, он, тем не менее, брал живейшее участие
во всех без исключения событиях и мероприятиях, проводимых пионерскими, а затем
и комсомольскими организациями школы и института, всегда умудряясь играть в иерархии
этих организаций, если не первые, то, непременно, вторые почётные роли. Это с
юных лет способствовало выработке того набора необходимых черт характера, без
которых не может состояться ни один руководитель. И в дальнейшем в бурном
житейском море, на служебном нелёгком поприще Никите Ивановичу ох как помогали те
нетленные паруса, натянутые им ещё в школьные и юные годы! Они безошибочно
давали нужный курс в любую бурю и шторм, всегда направляя его жизненный корабль
в спасительную бухту. Взяв однажды за девиз: наметил – выполни, или не надо
было намечать, он дожил, не изменяя ему, до седых волос.
Лет
десять назад, вдоволь поскитавшись в разных краях, на разных должностях, Брагин,
наконец, воспользовавшись подвернувшимся удобным случаем, вернулся в родной
город, где уже руководил крепкий тандем в лице Виктора Сергеевича Валько и
Фёдора Михайловича Бута. Вернулся он туда в качестве вновь назначенного второго
зама главы районной администрации. С Бутом они были ровесниками и знакомы ещё с
детских лет. Валько был на три года старше. Впрягшись в эту упряжку вместо
выбывшего по банальной причине излишней дружбы с «зелёным змием» бывшего
второго зама, Никита Иванович сразу же значительно усилил её. И захромавший
было ход той упряжки вновь приобрёл стройность и пошёл на лад, благодаря
высокой степени безусловного взаимопонимания и сплочённости, которые и сами
рождают неразрывные узы дружбы, и, в свою очередь, являются следствием таковой.
Когда
высокая сухощавая фигура Брагина появилась в проёме резко распахнутой двери, и.о.
главы районной администрации как раз собирался снова углубиться в ту самую
трясину содержания деловых бумаг, из которой он на время вынырнул, отдавая
поручения помощнику. Фёдор Михайлович недовольно сморщился и посмотрел на
дверь, думая, что тот вернулся, забыв что-нибудь. Когда же он увидел Брагина,
входящего в не свойственной ему спешке и
с не свойственной гримасой на лице, то внутреннее чутьё подсказало Фёдору
Михайловичу, что случилось нечто неординарное, что спокойные размеренные будни
жизни и его, и районной администрации, и всего города отодвигаются в
неопределённую туманную даль.
Увы!
Проницательность не подвела его. Озабоченная до испуга фигура Брагина,
пересекая пространство кабинета, на ходу изрекла:
-
Хорошо, что ты сидишь!
Бут,
ещё ни о чём не ведая, каким-то магическим образом начинал заражаться
состоянием своего друга и подчинённого, медленно почему-то поднимаясь с кресла. Пожав протянутую через стол руку
встревоженного шефа, Брагин всем телом упал на стул. Фёдор Михайлович
машинально тоже опустился в кресло, не сводя при этом беспокойных глаз с
вошедшего и ожидая от того дальнейших объяснений.
-
ЧП! - выпалил Брагин. - ЧП в Белокаменске! Надо немедленно ехать!
4. Старых улочек тишь-благодать
Улица
Октябрьская относилась к той категории пожилых улиц Стрельска, к которым, не
кривя душой, можно применить самые, насколько это возможно, превосходные эпитеты. В своём начале, находясь
в низине бывшего широкого русла неизвестной древней реки, по каким-то нам неведомым
причинам прекратившей нести свои воды в северные дали задолго до появления
здесь самого города, она полого, а чем дальше, тем круче, забирала в гору.
Составляли её, главным образом, довоенной постройки деревянные и кирпичные дома,
которые так утопали в зелени деревьев, кустов и прочих насаждений, что, если
смотреть сверху, то их крыши из белого шифера были похожи на линованные тетрадные
листки, ровным строем плывущие в изумрудно-бирюзовых волнах пенящегося моря.
Когда-то, будучи молодой, имела Октябрьская и вымощенную мостовую, в напоминание
о которой остались островки булыжника, теперь выступающие вперемежку с
островками асфальта. Из окон домов, настежь открытых в летнее погожее время,
ветерком развевались белые тюлевые занавески, выглядывали горшочки весёлой
герани, доносился запах жаренного на сковороде лука, перемешиваясь с запахом
кипящих в кастрюле с супом петрушки и укропа. Отовсюду слышалась какофония
звуков теле- и радиопередач, беззаботного птичьего гомона и других незыблемо
присущих улицам голосов. В уютных двориках, в плотной тени деревьев, всегда
можно было встретить милых старушек, сидящих на деревянных, покрытых благородной
зеленцой мха, лавочках, в тихих беседах вздыхающих о молодых деньках и при этом
монотонно вяжущих тёплые носки своим холодным внукам. Ленивый чистый кот, примостившись
с краешку, подрёмывая, жмуря глаза в мерном убаюкивающем мурлыкании, как правило, дополнял
идиллию покоя и уюта.
Конечно,
в силу аксиомы «нет в мире совершенства», найти недостатки можно было, при
желании, и на этой достойной улице. К тому же, улицам, увы! как и людям,
свойственно стареть. Почтенная старость Октябрьской, хоть и не явно, бросалась
в глаза, но была всё же заметна внимательному взгляду: местами рассыпающаяся
кирпичная кладка домов, слегка покосившиеся крылечки, поросшие дикой
растительностью, заколоченные двери с облупившейся краской некогда парадных
подъездов. Однако, с невидимой, но всеми фибрами души ощущаемой, благотворной
уличной аурой умеренной тишины и покоя, не могло совладать даже всесильное
время. И улица Октябрьская, вкупе с другими не центральными и неброскими
улицами Стрельска, выглядела как тихая,
спокойная, достаточно чистоплотная бабушка, с достоинством сидящая в рядок с подругами-ровесницами.
Именно
на этой улице в трёхэтажном, белого кирпича, доме с двумя подъездами, в квартире
с балконом на втором этаже и проживали те самые, знакомые уже нам странные
личности, являющиеся предметом интереса Виталика Храмова. Было уже ближе к полудню.
Съездив, не без успеха (и по работе, и для себя), на деревообрабатывающий
завод, он решил, не мудрствуя лукаво, заехать прямо по адресу, указанному в
записке, написанной красивым разборчивым почерком Мариночки. Ещё утром, сразу
после получения поручений в кабинете Бута, он, побывав в отделе регистрации и
учёта места проживания граждан, и, получив там скудную информацию, решил
действовать напролом. Таким методом Виталик пользовался нередко и в основном
тогда, когда церемониться особой надобности не было, то есть, когда объект
интереса был величиной незначительной. В данном случае, казалось, что дело обстояло именно так и вряд ли могло
предвещать какие-либо осложнения. Супружеская пара, лишь два месяца назад
въехавшая в купленную ими квартиру, ничего особенного, как он думал, собою не
представляла.
Тихо
шелестя шинами по асфальту, чёрная, лоснящаяся на свету, достойная немецкая модель
автомобиля вкатила в уютный дворик дома номер 41, остановившись напротив 2-го
подъезда. На минуту стихли мужики, до этого стучавшие костяшками домино за
столиком с самодельной крышей от солнца и дождя в виде большого листа шифера,
толстой катанкой прикреплённого к двум плохо отёсанным столбам по бокам и
брусчатой поперечиной между ними. Как бы переговариваясь о своём и
перебраниваясь, они зорко посматривали на выходящего из машины Виталика.
-
Здоров, мужики! - весело кивнул он игрокам.
-
Здоров… Здоров, коль не шутишь, - вразнобой, на разные лады ответили те,
возобновляя стучать костяшками по крепкой поверхности стола.
Храм,
не спеша, деловито в развалку пошёл от машины к подъезду, возле которого на
лавочке, покрытой плотным домотканым половиком, сидели три старушки, на время также
отвлекшиеся от тихой беседы и вязания. Спицы их замерли, а лица превратились в
само внимание, сосредоточенное на подходившем к ним высоком, молодом парне.
-
День добрый, бабушки! - погромче, на случай, что те по старости могут
недослышать, прокричал Виталик. И, не дожидаясь ответов на своё приветствие,
которые разноголосо, тут же последовали, продолжил по инерции громко, - А что,
в двадцатой есть кто?
Те,
переглянувшись, дружно закивали:
-
Есть, есть! Оба дома!
-
А кто, бабушки, раньше жил в этой квартире?
-
Так ить, Артемьевна жила! Кузнецова… А
как, значит, она в прошлом годе в декабре померла-то, Василий и продал фатеру…
Сын-то ейный.
-
В ноябре, в конце она преставилась! - назидательно и веско поправила говорившую
её соседка.
-
Ну-у, Петровна, уж ты мне не говори! Я точно знаю! Потому как, не была на
похоронах – лежала в больнице с поясницею! А положили меня, дай-то Бог памяти.… четвёртого или пятого декабря! Я в тот день
как раз открытку от сестры получила со святым Николаем! Она живёт в Прибалтике,
а у них святой Николай-то пятого! …А пролежала я в больнице десять дён! И как
раз…
-
А нынешние жильцы? Как они? - перебил словоохотливую и памятливую старушку
Виталик.
-
Так энти-то живут недавно, месяца со два.… Но грех жаловаться! Люди степенные, всегда
поздороваются! Он-то, ить и шляпку приснимет, как тебе в старину… э-хе-хе!
Грех, грех жаловаться!
При
последних словах, Виталик уже поднимался по ступенькам лестницы на второй этаж.
В подъезде пахло отсыревшей известью и кошкой. Дверь квартиры была сразу
направо и представляла собой плохо обитый коричневым дерматином прямоугольник.
Круглая пластмассовая, когда-то бывшая белой, ручка была с краю отколота, а
посредине треснувшей. Номерок на двери был составлен из двух разных циферок –
двойки и нуля. Причём двойка была никелированной и, хотя несколько потускнела
от времени, поблёскивала на свету. Нолик же был бронзовый, тёмный, чуть
поменьше двойки. Поэтому, если смотреть в темноте или издалека, то квартиру
номер 20 вполне можно было принять за квартиру номер 2.
Виталик
остановился напротив двери, чуть выждал и медленно поднял руку к кнопке звонка.
И, странное дело, ему, вдруг, каким-то внутренним зрением, как это бывает в
ясном чётком сновидении, стало видно или, вернее, даже не видно, а внутренним
образом представимо и известно то, что происходило сейчас там, за дверью! Он
ясно «видел» расположение крохотной двухкомнатной квартиры, в затемнённом зале
которой в стареньком кресле сидела красивая женщина в домашнем тёмно-бирюзовом
халате, с длинными распущенными волосами, которая держала несколько бумажных
листов в изысканной благородной руке и, казалось, рассеянным незаинтересованным
взглядом просматривала их. Он также «видел» плотного невысокого мужчину в
расстёгнутой летней с короткими рукавами рубашке, который не спеша и вальяжно,
как прогуливаясь, выходил из другой комнаты и при этом дирижировал одной рукой
в такт энергично звучащей красивой и знакомой музыке (если бы Виталик был хоть
немного сведущ в классике, он бы без труда узнал «Танец рыцарей» Прокофьева).
Вторая его рука была глубоко в кармане брюк. Он сосредоточенно, на волне
происходившего между ними разговора заканчивал фразу:
-
Вот так вот, Верунчик, нам и нужно будет поступить, коль уж так получилось… Ну, да ладно… Что Бог не делает – всё к
лучшему! - и, как бы спохватившись, живо закончил - …Впрочем, к нам, ведь,
гость!
Виталик
всё ещё никак не мог нажать на маленькую впалую кнопку звонка. Почему-то
вспомнилось об отце… Отец его, весьма замечательный по-своему человек, был
начитан, образован, точнее сказать, самообразован, так как институт в своё
время так и не закончил, бросив на третьем курсе, и всю жизнь проработал
стропальщиком на деревообрабатывающем заводе. Обладал выдающимся
каллиграфическим почерком, чем, часто злоупотребляя, пользовались сын и дочь,
когда нужно было подписать поздравления-открытки или написать плакатным пером и
тушью что-нибудь в школу. Ближе к сорока, отец страстно уверовал в Бога,
зачитывался Библией, перечитал труды весьма многих, большей частью русских
религиозных мыслителей и, тем самым, выработал, как вылил из металла,
законченную форму того мировоззрения, тех взглядов на жизнь, которые порою так
раздражали сына. Но раздражение это, возможно, было неосознанной реакцией на
чувство правоты отца, исходящее откуда-то из недр совести. Сознательно же сын
считал воззрения Храмова-старшего и суждения его о жизни в высшей степени
непрактичными и даже чуть ли не своего рода юродством.
Дверь
отворилась как-то сразу и нараспашку, причём Виталик не был уверен, нажимал ли
он на кнопку звонка или нет. Перед ним приветливо стоял тот самый человек,
которого он только что «видел». Поверх уже застёгнутой и заправленной в брюки рубашки
на чёрном потёртом матерчатом шнурке болталось пенсне, переливаясь в полумраке
прихожей тяжеловесным золотым мерцанием. Светлые парусиновые брюки держались на
узком плетёном кожаном ремне. Потёртые синие вельветовые тапочки на босу ногу
завершали домашнюю и покойную фигуру Соболевского.
-
Ба-а-а! Наконец-то! – негромко вскричал он и добавил томным голосом нараспев -
А мы вас заждали-ись!
И,
сделав рукой галантный жест, приглашая войти, при этом другой рукой зачем-то
водрузил на нос пенсне:
-
Милости прошу!
Виталик,
с несвойственной ему нерешительностью, невнятно поздоровавшись, последовал
приглашению и вошёл в тесную прихожую.
-
Прошу, прошу! - повторил хозяин, шаркнув ногой и открыв при этом наполовину стеклянную,
завешанную белой занавеской, дверь, ведущую в зал, и вернулся, чтобы закрыть
входную. Громко хлопнув ею, он снова воскликнул:
-
Вероника Николаевна! Приятный сюрприз – у нас гость! Принимай!
Они
вошли в зальную комнату, где на том же месте, в том же кресле и так же одета,
как это «видел» Виталик сидела Вероника Николаевна Панова. Она
величественно-задумчивым, но приветливым взглядом осмотрела гостя, мерно
покачивая красивой в расшитой серебром домашней туфельке ногой, элегантно
водружённой поверх другой. Роскошный халат её, переливающийся на свету своими бирюзовыми
складками, вполне можно было принять за вечернее платье. Молча, слегка кивнув
на негромкое «Здрасьте» вошедшего, величавым жестом хозяйки она пригласила того
сесть на диван у стены, положив бумаги рядом на журнальный столик. На некоторое
время в комнате повисла тишина. И тишина эта была единственным несоответствием
«видения» с наличным положением – не было звучания музыки, «Танец рыцарей» не
нарушал больше покоя замерших в ожидании комнатных вещей.
Хозяева
с любопытством рассматривали сидящего своего гостя, который хотя и был, как
говорится, не робкого десятка, и стеснительностью ранее не отличался, но
чувствовал себя всё более неловко. Он никак не мог заставить себя заговорить, найти
слова, чтобы хоть соблюсти формальность и объяснить цель своего визита. К тому
же, его сбил с толку тот факт, что, судя по словам Соболевского, этот визит его
был предугадан. Наконец, заложив руки за спину и многозначительно обменявшись с
супругой взглядами, сам Пётр Николаевич повёл:
-
Ну-с, милостивый государь, если не ошибаюсь – Виталий Дмитриевич?... - он
снова, покосившись, взглянул на жену. - Вам таки определённо необходимо
выполнить поручение вашего начальства? …Ну что ж, извольте! Мы готовы
удовлетворить ваше любопытство и ответить на ваши вопросы, насколько это будет
соответствовать рамкам, так сказать, нашей осведомлённости…
Виталий
Дмитриевич почему-то при этих словах опустил глаза, как пристыженный. Он даже
забыл обратить внимание на тот факт, что говоривший знал его имя. Однако,
быстро встряхнувшись, придя в себя и снова становясь прежним, он в привычной
манере – манере нагловатого превосходства, быстро и развязно пошёл в
наступление:
-
Ну, короче, тут дело обычного выяснения некоторых обстоятельств, связанных со
смертью нашего главы района Виктора Сергеевича Валько… Да вы, наверное, в
курсе? Дело в том, что на прошлом, на последнем его приёме граждан по личным
вопросам, вы тоже фигурируете, как посетители… Нет-нет… Не подумайте, что вас,
там, в чём-то подозревают или, там, следствие какое… Просто, новый шеф хочет
убедиться… По медзаключению смерть наступила в результате обширного инфаркта,
который могло вызвать чрезмерное волнение или, там, нервное перевозбуждение.
Вот он и хотел бы узнать: может быть, старые знакомые, …какие-нибудь
воспоминания или тому подобное…
Он
замолчал, переводя взгляд то на Панову, то на её мужа, невозмутимо и серьёзно его
выслушавших в неподвижных позах: она – ровно, с аристократической осанкой сидя
в кресле, он – стоя сзади, возложив руки на спинку её кресла. Виталик
продолжил:
-
Так вот, вопрос первый: были вы знакомы с Виктором Сергеевичем?
Он
замолчал в ожидании ответа. Некоторое время Панова и Соболевский сохраняли свои
застывшие во внимании позы. Затем одновременно переглянулись и, как показалось
их гостю, при этом слегка и незаметно улыбнулись и что-то сказали друг другу
глазами. Наконец, Пётр Николаевич быстро и глубоко набрав воздуха во всю грудь,
выходя из-за кресла и потирая в задумчивости руки, глядя в пол, ответил:
-
Видите ли, дорогой Виталий Дмитриевич! Положа руку на сердце, могу сказать,
что, к великому нашему сожалению, здешнее знакомство с таким почтеннейшим и
достойнейшим человеком, каким, несомненно, был в этой жизни Виктор Сергеевич,
мир праху его! … так вот, знакомство это было, увы!, слишком для нас кратковременным!
До той незначительной деловой беседы в стенах его кабинета в тот роковой день,
мы, опять же – увы!, не имели счастья
знакомства с ним…! Только вот… - он запнулся, не поднимая
задумчиво-сосредоточенного взгляда, как бы ища наиболее доступной и понятной
формы выразить мысль, а затем чётко, неспешным голосом и с расстановкой
продолжил. - Только вот, уважаемый Виталий Дмитриевич! Кто же вам сказал…, то
есть, кто ввёл вас в такое заблуждение, что… Виктор Сергеевич умер?
-
??
В
наступившей гробовой тишине чуткое ухо, вероятно, могло бы уловить, как брови
обескураженного Виталика поползли кверху и как он застыл в недоумении – верить
ли тому, что он только что услышал? Но
вот, вдоволь насладившись произведённым эффектом и выждав довольно
продолжительную паузу, с видом профессора, доказывающего сложную теорему и как
бы произнеся: «Однако, господа, последуем дальше», Пётр Николаевич продолжил:
-
То есть, я хотел сказать в том смысле, что с чего вы взяли, что кто-нибудь
вообще может умереть?
Всё
ещё пребывая в недоумении, Храмов во все глаза смотрел на оратора. В своём
состоянии смятения он не мог разобраться – шутит ли тот или говорит серьёзно? Соболевский
же невозмутимо продолжал:
-
Впрочем, я вижу, что в нашем случае совершенно необходим небольшой, так
сказать, вводный экскурс, - при этих словах он вопросительно посмотрел поверх
стёкол своего старомодного пенсне на Веронику Николаевну, которая молчаливо,
слегка кивнув головой, тем самым выразила своё согласие. Пётр Николаевич с
воодушевлением снова повернулся к внимательному своему слушателю. - Позвольте
поинтересоваться, любезный Виталий Дмитриевич, что в вашем понимании есть
жизнь?
«Любезный
Виталий Дмитриевич» и не собирался давать ответ на этот заковыристый для него
вопрос, так как о таких вещах он, признаться, никогда не задумывался и давно
уже не надрывал свой мощный интеллект, тяжестью не то, что философствования, но
даже простых размышлений на научно-популярном или простом житейско-познавательном
уровне. Между тем, оратор, видя что проникновенный вопрос его не нашёл должного
отклика, наставительно продолжил:
-
Все научные дефиниции, начиная с весьма расплывчатой и общей, принадлежащей
французу Буша, что, дескать, «жизнь – это совокупность отправлений,
противящихся смерти», затем несколько
более конкретного определения Энгельса: «Жизнь есть способ существования
белковых тел…» и т. д., и, заканчивая современными, напустившими к тому же
кибернетического тумана, не выдерживают никакой критики. Ибо все они страдают
тем изъяном, что подходят к вопросу материалистически бойко и безапелляционно
однобоко! Все они, как один, допускают непростительную ошибку! Ошибка эта
заключается в противопоставлении
жизни и смерти! В рассматривании этих состояний не как тесно взаимосвязанных,
взаимно переплетённых и дополняющих друг друга феномена, а как враждующих и
даже взаимоисключающих!! К тому же, все эти «способы существования белковых
тел…» – телега, поставленная впереди лошади, ибо сами эти белковые тела (да,
что там белки – атомы, электроны и далее – вплоть до элементарных частиц!)
являются способом существования ДУХА! Да-да, ДУХА! Таким образом, жизнь – это,
переиначивая Энгельса, способ существования ДУ-ХА! Но, освоив на некоторое
время «материальное» своё жилище, а затем покидая его, дух ведь, сами
понимаете, никуда не исчезает! Он, всего лишь, переходит в другое состояние, в состояние
«нежизни» или в смерть! А, значит, и смерть есть способ существования того же
духа. Конечно, сказать, что оба эти состояния вполне, или хотя бы частично,
идентичны, было бы непозволительным
допущением. Но мы ведь можем судить, скажем, о знакомых нам состояниях сна и
бодрствования, как о дополняющих друг друга, хотя они тоже, и весьма
существенно, разнятся! Кстати, Шопенгауэр называл сон маленькой смертью или её
репетицией! Подводя итог, могу сказать, и очень надеюсь, что вы со мной
согласитесь: нельзя в слово смерть вкладывать смысл слова исчезновение, а
именно так и поступает большинство! Позволю себе в свете вышесказанного
привести, несколько видоизменив, мудрую фразу булгаковского Азазелло: «Помилуйте…
Разве для того, чтобы считать себя
живым, нужно непременно сидеть в кабинете, иметь на себе хороший костюм и
принимать посетителей? Это смешно!».
Пётр
Николаевич замолчал, с интересом вглядываясь в Виталика – какова-то его
реакция? И не потребовался бы специалист высокого класса в области психологии,
чтобы достаточно точно определить это! Ибо слушатель, к которому была обращена
речь, хоть и старался ничего в ней не пропустить, но, признаться, с нарастающим
безотчётным беспокойством понял лишь одно – ох, что-то тут не так!
Со
двора, через открытую и завешенную белой марлевой материей дверь, доносился
стук доминошников, их разухабистые смех и выкрики, громкий плач девочки в
песочнице и её надрывный «Дурак!», адресованный мальчику, злокозненно растоптавшему
старательно выстроенный замок из влажного, хорошо поддающегося лепке, песка.
Тут же от столика послышался грозный мужской окрик: «Сашка, паразит! Вот я
тебе!»… Но частые, звонкие, шлёпающие по асфальту Сашкины удаляющиеся шаги не
оставляли сомнений в счастливой для него развязке инцидента.
Ясная
отчетливость этих звуков, помогла Виталику понять, откуда Соболевский мог знать
о его приходе: «Я же ведь громко говорил с бабульками, наверняка они слышали».
Звуки и мысли – всё посторонние – на
некоторое время вытеснили из головы и как бы притупили остроту того странного,
что только что пришлось ему выслушать. Между тем, подозрительный оратор и его молчаливая
супруга продолжали пристально разглядывать гостя. Но если Вероника Николаевна
смотрела снисходительно-сожалеющим, почти ласковым взглядом, при этом чуть щуря
по привычке свои красивые выразительные глаза, то её муж – несколько
исподлобья, серьёзно-отстранённо, как бы готовясь снова вступить в бой и
огорошить чем-то ещё. Привычным движением засунув обе руки глубоко в карманы
брюк, он зашагал поперёк залы, протаптывая незримую дорожку между креслом
Вероники Николаевны и диваном, на котором в вопросительной и напряжённой позе
полузастыл Виталик:
-
Ну-с, коль скоро мы быстрыми крупными штрихами, как сказал бы художник,
обрисовали картину под названием «жизнь» и её противоположность – «нежизнь», то
бишь смерть, можно, полагаю, последовать дальше!
Он
в предвкушении энергично потёр руки и, собравшись, вдохновенно продолжил, не
переставая монотонно прохаживаться взад-вперёд:
-
Значит, мы более-менее, - он недоверчиво, с сомнением посмотрел на гостя, -
выяснили, что вряд ли кто-нибудь может быть обречён на исчезновение, - тут он
приостановился и, чуть нагнувшись к Виталику, почти шепотом заговорил. - Скажу
вам по секрету, что не для того Создатель творит кого-то, чтобы потом обречь на
уничтожение и небытие! К тому же, Он, как вы понимаете, в силу своего
абсолютного совершенства, «не способен» (слово-то какое, - поморщился он, -
приходится применять к Тому, Кто способен на ВСЁ! увы, – изъяны передачи мысли
языком!), так вот, Он «не способен» творить пустышки!
Виталик
оживлённо, как бы вспомнив что-то, заёрзал на диване, выпалил:
-
Вот вы сейчас говорили точно, как мой отец!
-
Ну, вот видите! …Впрочем, о почтенном отце вашем – Дмитрии Григорьевиче – мы
непременно ещё потолкуем, …чуть позже, - с нетерпением и видом, что, дескать,
не стоит отвлекаться от главной и важной нити разговора, громче продолжил Пётр
Николаевич. - …Следовательно, укоренившееся представление, что человек исчезает
вообще, вызывающее столько трагического отчаяния и слёз у родных и близких
умершего, на самом деле – нелепица! Вспомните популярную, если можно так
сказать, эпитафию: «Близкие люди не умирают, они просто перестают быть рядом»!
В ней сконцентрирован весь смысл рассматриваемого нами предмета! Вот потому-то
я и задал так удививший вас, Виталий Дмитриевич, вопрос, который потребовал
некоторого углубления и этих пространных рассуждений! И теперь я бы хотел повторить его: верите ли вы в то, что Виктор
Сергеевич умер, исчезнув при этом навсегда?
Наморщив
лоб Храмов пытался понять, чего от него хочет этот странный человек, задавая
дурацкие свои вопросы, при всём том, что, как раз, вопросы-то приехал к ним
задавать он? И, потом, откуда он знает всех по имени-отчеству? Ведь он только
недавно прибыл в город! Очень странно.… Но, тем не менее, нехотя и несколько
обиженно он попытался ответить, вслух размышляя:
-
Ну-у-у.… Ну, как там говорят, что после
смерти душа выходит из тела и…
-
Ага!?
-
Ну, я не знаю, - начиная раздражаться, продолжил Виталик, - улетает на небеса…
и… там.…
Вдруг
он заговорил решительно и твёрдо:
-
Только я в этом сомневаюсь. Мы часто спорили с батей по этому поводу. У него
всё слова, слова.… Всё философы да мыслители.…
А где доказательства? Кто видел? Кто-то пришёл «оттуда» и шепнул тебе? Или ты
сам слетал да увидел своими глазами? Наплести можно такого…! Они, эти философы,
навыдумывали всего, наворотили для таких, развесивших уши, а ты верь им…
-
А вы-то с Библией, Виталий Дмитриевич, хоть немного знакомы, в частности, с Евангелиями?
- перебил, уставившись поверх пенсне на него, Пётр Николаевич.
-
Да, батя давал почитать.… Помню немного,
в общих чертах. Вообще-то, есть там немало умного написано.… Тут спорить не буду! Но…
-
Но многое неправдоподобно и смахивает на сказку…, на чудеса…, - с каким-то
сожалением в голосе продолжил за него Соболевский. - Не правда ли?
-
Да-а.… То есть, много таких вещей, что не поверишь…
-
Эх, молодой человек! Мало ценного в той вере, что требует подтверждений и
доказательств. Если бы вы внимательно и вдумчиво прочли Писание, то могли бы
обратить внимание на слова, что верить в видимое и очевидное – не велика
заслуга.… Да и не вера это вовсе, ибо
«вера – есть уверенность в невидимом»!
Он
остановился, повернул голову к окну и в задумчивости, ни к кому не обращаясь, а
как бы вслух высказывая мысленные рассуждения, медленно продолжил:
- А по
поводу чудес… Все, наверное, знают расхожее и затёртое выражение: «Такой
большой, а в сказки веришь!». То есть, подразумевается, что негоже взрослому
здравомыслящему человеку верить во все те несуразности и чудеса, которые в
сказках происходят, ибо пишутся они для наивных детишек и, посему, не требуют к
себе серьёзного отношения со стороны умудрённых опытом жизни взрослых. В Библии
также неоднократно упоминается о всевозможных чудесах. Но, согласитесь, Библия предназначена ведь отнюдь не для
легковерных и наивных детей и всему тому, что в ней написано, верили и верят
такие «матёрые человечищи», которых трудно заподозрить в детской наивности и
недостатке мышления и жизненного опыта. Так что же такое феномен чуда и как к
нему относиться? …Нетрудно заметить, что чудеса в сказках делают волшебники и
феи, в народных преданиях чародеи и колдуны, в Библии и других религиозных
писаниях пророки, святые и Сам Сын Божий Иисус Христос. То есть те, кто
обладает соответствующими, если можно так выразиться, полномочиями или
компетенцией, а не каждый, кому это вздумается.
Сами же эти полномочия как бы «автоматически» снисходят на того, кто в
силу своей высочайшей духовности и вытекающей отсюда отстранённости от суеты
повседневной, уже как бы перерос человеческий статус (а его, замечу вам, хоть и
нелегко, но непременно следует перерасти!) и находится ближе к небу, чем к
земле. Как все мы знаем, чудо – это явление, которое противоречит законному
ходу вещей, которое производит всплеск в рутинном и обычном течении жизни. Эти
всплески, как вы понимаете, если и случаются, то весьма редко и вполне
естественно заслуживают скептического отношения к себе, особенно у тех, кто не
являлся их свидетелем, а только слышал об этом со слов других.
Тут Пётр
Николаевич резко повернулся к Виталику:
- Дальнейшее
рассмотрение вопроса требует введения аксиомы, без которой никак не обойтись. А
именно: в сотворённом мире невозможно ни
представить, ни помыслить, ни совершить того, чего вообще не существует и чего
не может быть! То есть, кажущиеся нам самыми фантастическими картины и
образы, на которые только способно наше воображение, имеют свой смысл и свою же
реальность. Другое дело, что реальность та носит потенциальный, мыслимый, а не
актуальный характер действительности и до поры до времени они (потенциальные и
актуальные реальности эти) могут не пересекаться и не совмещаться друг с другом…
Так вот, творить различные чудеса могут те, кто способен потенциальной
реальности придать статус актуальной, т.е. воплотить её, материализовать!
Согласитесь, чтобы совершать подобное, нужно что-то знать такое, что неведомо ещё остальным,
нужно, чтобы духовный уровень был на порядок выше духовного же уровня масс,
или, как я выразился ранее, нужно обладать компетентностью на подобные
действия. Современная наука, на которую многие столь уповают, как на Бога (или
взамен Его), пока ещё успешно работает, хоть и на предпоследних своих
издыханиях, применяя свои знания, как в различных областях человеческого
хозяйства, так и в объяснении мироустройства и процессов, происходящих в
подлунном мире. Но путь, избранный наукой, в корне неверен и, если, повторяю,
наука в данном её виде имеет пока успех, то успех этот скорее тактического, нежели
стратегического характера. Ведь научный путь – это путь насилия над природой! Люди поступают с
окружающим их миром не как благодарные дети с родителями, ожидая пока те одарят
их благами, которыми сочтут за нужное одарить, а как дети нерадивые, нагло и с
жадностью требующие всё больше… Или так, как если бы кто-то взял другого за
грудки и начал трясти, вытряхивая всё из его карманов. Но, согласитесь,
бесконечно так продолжаться не может и либо содержимое карманов иссякнет, либо
опомнится сам тот, кого трясут за грудки, что, судя по последним природным
катаклизмам, сейчас и происходит. Так, например, чтобы получить из одного
химического элемента другой, учёные мужи додумались бомбардировать (!) ядра
атомов тяжёлых элементов ядрами же более лёгких. Не знаю, как у вас, но у меня
напрашивается следующее сравнение: чтобы из непослушного народа получить
послушный, некоторые страны додумались, ни много, ни мало!, бомбардировать того
непослушного. Как вам такой путь получения результата? Что вам подсказывает
внутреннее чутье об истинности его и законности? Тот ли это путь, по которому человечеству
следует идти дальше, если, конечно, оно вообще хочет идти к какой-либо цели и
уж тем более достичь её? Те ли двери открывает перед ним наука? Помните из
Библии, как Иисус Христос превратил воду в вино? Как в этом случае поступила бы
наука? Допускаю, что после многих лет исследований, бомбардировки молекул воды
на дорогостоящих каких-нибудь мудрёных установках, применения всяческих
катализаторов и других операций, насилующих само естество и структуру воды,
какая-то органика и получилась бы. Да и то – не факт! И как же поступает Сын
Божий? Он открывает дверь не насилия и принуждения, а дверь любви, сочувствия и
соучастия! Он открывает дверь в тот внутренний мир каждой молекулы, в котором
та его распознаёт (сверхкомпетентность!) и отвечает на Его призыв и просьбу, изменить
своему естеству, перестроиться в более высокоорганизованный порядок структуры винной
субстанции (для самих молекул это благо, как если бы лейтенант сразу получил
звание майора)! Для наглядности, коль уж мы затронули тему армии, позволю себе
привести следующий пример. Скажем, по улице навстречу вам с песней шагает в
баню рота солдат. У вас, то ли от хорошего солнечного денька, то ли от залихватского
солдатского марша, то ли от того и другого, игривое приподнятое настроение. Вам
хочется пошалить. И в силу этого, вы, вдруг, ни с того ни с сего, весёлым
командным голосом выкрикиваете, - тут Соболевский выпрямился, как перед строем, сложил руки по
швам, - «Рот-а-а-а-а, стой! В шеренгу по четыре стано-о-о-овись!». Сами
понимаете, что вряд ли ваша выходка возымела бы какое-либо действие на солдат.
В лучшем случае они на неё бы не обратили никакого внимания, в худшем –
некоторые из них покрутили бы пальцем у виска. И это вполне закономерно, ибо
вы, являясь человеком гражданским, не компетентны отдавать подобного рода
распоряжения и приказы. Другое дело, если бы на вашем месте оказался, скажем,
генерал. В этом случае распоряжение об остановке и перестроении было бы
выполнено беспрекословно и неукоснительно, так как генеральская компетентность
вряд ли у кого-то из солдат вызвала бы сомнение. Упрощенный пример этот, может
быть, покажется не вполне соответствующим нашему случаю, ибо Иисус не
приказывал, а с любовью просил. Но, ведь, был и другой случай, когда Он уже повелел
(!) бесам выйти из больного человека и переселиться в свиней и те
беспрекословно подчинились! Знали, кто может им приказывать и кого нужно
слушаться! …В заключение хотелось бы сказать следующее: Бог, в силу своего
совершенства, как я уже вскользь упоминал, никак не может создавать нечто
несовершенное, с червоточиной. Червоточины эти мы зарабатываем сами в своих
поисках, в своих сомнениях, на своих путях (помните: «всё, что в нас хорошее –
от Бога; всё, что в нас плохое – от нас самих»?). Поэтому в финале всемирного действа
– все мы боги и соучастники в творчестве Отца. И творить миры для всех нас не что-то сверхъестественное, а
внутренняя необходимость и потребность! А значит, не так далёк и наш черёд
творить чудеса. Нужно только очень к этому стремиться и в это верить!
Пётр
Николаевич, весело и лукаво посмотрев на Виталика, подмигнул ему, элегантно вытянул
перед собой руку, сжатую в кулак, и, раскрыв кулак в ладонь, показал, что на
ней ничего нет. Но, вдруг, воздух над ладонью стал заметно и быстро сгущаться,
уплотняться и терять свою прозрачность, как в фильмах убыстренной съёмки, когда
на глазах, за какие-то секунды вырастает кристалл или растение, распустившееся
в цветок. Опешивший, сбитый с толку, Виталик увидел на ладони Соболевского само
собою соткавшегося из воздуха огромного, на пол ладони, жука-оленя, переливающегося
отблесками света на чёрно-коричневых своих рогах и надкрыльях, которые он как
бы нехотя открыл и не спеша, деловито шумя крыльями, вылетел из комнаты через
балконную дверь, штору которой услужливый ветерок, как по заказу, вовремя успел
перед ним распахнуть.
-
Поверьте – никакой ловкости рук! Чистейшее волшебство! - с гордостью и
достоинством констатировал Пётр Николаевич.
Неутомимое
яркое солнце, пробиваясь сквозь живую ширму приятно шуршащих на слабом ветерке листьев дерева за окном, тихо пронзало
лёгкие оконные шторы своими вездесущими лучами, которые при этом окрашивались в
жёлто-оранжевые и зеленоватые оттенки, придавая всем предметам в комнате и ей
самой вид подсвеченного аквариума. А сами шторы слегка покачивались от
забегающего время от времени через открытую балконную дверь уличного
шаловливого и наполненного шумами двора воздуха, который как бы проверял всё ли
тут в порядке. Они были похожи на размеренно колышущиеся величавые махровые водоросли.
Виталик
почувствовал себя в каком-то расслабленно-полусонном состоянии. Это было
приятно. Никуда не хотелось идти. Ни о чём не хотелось думать. Ни с кем не
хотелось спорить и пререкаться. Тем не менее, он понимал, что беспредметный этот
разговор, в который он был вовлечён хитрым Соболевским, и цель которого была
для него загадочной и неясной, изрядно затянулся. «Наверное, уже около
одиннадцати…», -подумалось как-то безразлично и отстранённо. И тут он невольно
вздрогнул от мягко нарушившего тишину бархатного голоса хозяйки:
-
А хотите увидеться с… вашей мамой? …Прямо сейчас.
Сказать, чтобы эти слова
огорошили Виталика, – ничего не сказать… Недоумённо подняв брови, он уставился
на Панову – не шутит ли она? Вероника Николаевна по-матерински мягко и серьёзно
смотрела прямо ему в глаза взглядом, не оставлявшим никаких сомнений в
адекватности вопроса. Тем не менее, отвечать на него ни отрицательно, ни
утвердительно у Виталика не хватало решимости, да и было как-то уже не по
силам. Он, не отрывая от Пановой взгляда, уходящего вдаль и в глубину сквозь неё, как-то обмяк всем телом и
откинулся на мягкую спинку дивана, которая с готовностью, словно ждала этого,
приняла его в свои объятия… 
Комментариев нет:
Отправить комментарий