Дмитрий
Храмов
2. Подготовка
Вячеслав Васильевич был, как
говорится, в ударе – говорил вдохновенно и с чувством. Вероятно, пребывая именно на такой волне
подъёма, человек, будь он учёным, вхож в эмпирии, кладущие к его ногам великие
открытия, а будь он полководцем, то никакие крепости не могут устоять перед
ним. Было видно, что передумано о таких вещах немало. Он как бы привычно
рассуждал сам с собою, при этом, не замечая не только сидящего за столом среди
множества учебников и тетрадей Димку, но и того, что за окнами уже сумерки, так
рано заявляющие о своих правах зимой, и что ему приходится всё сильнее
напрягать слабое зрение, чтобы отыскать и зачитать из книги нужное место.
Разговор этот между учеником
десятого класса Димкой Храмовым и его учителем физики Вячеславом Васильевичем
Самборским происходил в небольшой квартирке последнего, в старом дореволюционного
образца двухэтажном кирпичном доме, расположившемся на уютной улочке, с
занесёнными снегом по самые окна домами, в центре городка Белокаменска.
Жил Самборский давно один.
Когда-то у него была жена. Она преподавала русский язык в той же школе. Но ей
выпала судьба сгинуть молодой где-то далеко на севере в лагерях, как говорят люди,
ещё во время войны. Была когда-то и
мать, которая ждала его, прошедшего через горнило фронтов, а потом лагерей, и,
дождавшись, тем самым, видимо, исполнив свой материнский долг, вскоре умерла,
унеся с собой в могилу обеспокоенность и боль о судьбе своего неприспособленного
к жизни сына. Всё это сказалось на Вячеславе Васильевиче каким-то внутренним
надломом, который выходил наружу в виде огромной рассеянности в бытовых делах и
столь же огромной сосредоточенности на обожаемой им физике и чтении запоем книг.
Читал он невообразимо много,
причём не только книги специальные, по предмету, который он знал, вероятно, в
совершенстве, но и литературу, касающуюся самых разнообразных тем и вопросов,
преимущественно научной и философской направленности. А так как официальные
советские издания эту его жажду не могли в полной мере утолить, то Вячеславу
Васильевичу приходилось прикладывать немало сил и времени на то, чтобы правдами
и неправдами добывать самиздат, а если повезёт, то и книги на русском языке,
какими-то замысловатыми путями кем-то привозимые из-за рубежа. К тому же, на
это тратилась львиная доля его и без того скудного дохода.
Возраста он был что-то около
шестидесяти, но благодаря небрежности и невниманию к собственной персоне, к
своему внешнему виду мог показаться старше. Старили его и очки в роговой
допотопной оправе с крупными выпуклыми линзами, без которых он почти ничего не
видел. Невысокая чуть сутулая фигура Самборского была столь привычным, даже
неотъемлемым, явлением в школьных классах и коридорах, что без неё, казалось,
школа не смогла бы обойтись и дня. Всегда и со всеми он был любезен, добр и
как-то, по-старомодному, почтителен. Ученикам-старшеклассникам обычно говорил
«вы». Те отвечали взаимностью, между собой безобидно называли ВячВас или ВэВэ, были
внимательны и смирны на его уроках, больше походивших на вузовские лекции или
семинары.
Визит
Димки Храмова к учителю домой в это зимнее воскресенье объяснялся
необходимостью как можно лучше подготовиться к районной олимпиаде по физике,
которая должна была состояться через две недели в одной из школ Стрельска и на
которую он, как лучший по этому предмету
учащийся, направлялся от их школы. Плодотворно позанимавшись несколько часов
кряду и проработав уйму типовых задач и столько же задач повышенной сложности,
охватывающих все разделы физики, особо уделив внимание электродинамике, в
которой Димка, как ему казалось, чувствовал слабину, учитель и ученик позволили
себе за крепким горячим чаем несколько отвлечься от основного их занятия.
Благо, вопросов и проблем, помимо физики, волновавших юношу было предостаточно.
И далеко не на все из них были готовые ответы, да и те, что были, сами
нуждались в ещё большей ясности и согласованности. Они требовали своего
разрешения – те вопросы жизни и смерти, соотношения материального и духовного,
бесконечности вселенной, разнообразия её миров, галактик и звёздных систем. Тут
ВячВас был, как говорится, в родной стихии и многое мог прояснить своему
ученику.
Неожиданно разговор их перешёл в
иную, более приземлённую и житейскую колею. Будучи человеком, как нетрудно
догадаться, почти полностью отрешённым от будничной суеты, Самборский узнавал
городские новости, наверное, одним из последних. Да и то, происходило это, как правило,
по воле случая. Так вышло и на этот раз. Димка рассказал учителю историю, которая
с самого утра взволновала размеренную жизнь тихого городка. Суть её состояла в
том, что некто Карсавин – рабочий железнодорожного депо, – будучи по случаю
субботнего выходного дня мертвецки пьян, избил жену и выгнал её с тремя детьми
на улицу в мороз. Подобное с ним случалось и раньше, несмотря на многочисленные
и строгие предупреждения руководства депо и профсоюзной организации, куда не
раз обращалась его измученная жизнью супруга. Но на этот раз буйства
пролетария-путейца имели неожиданные и печальные последствия. Его старшая дочь
Маша – ученица девятого класса школы, в которой учился Димка – пыталась свести
счёты с жизнью, бросившись с высокого моста на лёд реки. История эта, успевшая
обрасти подробностями, на которые только способна обывательская молва, была у
всех в посёлке на устах, и Димка не мог не рассказать её, тем более что дело
касалось ученицы их школы. Он знал почти наверняка, что вряд ли ВячВас что-либо
слышал об этом. Тот, нахмурив лоб, дослушал до конца, резко поднялся со стула и
взволнованно заходил по комнате:
- Боже мой! Но как же так можно…?
Бедная девочка! Бедное дитя!...- он хорошо помнил чистое, кроткое лицо своей
ученицы Маши Карсавиной, её стройную худощавую фигурку. Она не была самой
способной ученицей класса, но была всегда прилежной и похвально аккуратной. Остановившись
у окна, он слепо уставился в него: тёмное и замёрзшее. Димка, машинально
помешивая ложечкой остывший в стакане чай, отрешённо смотрел на книги и
тетрадные листы, густо исписанные его и учителя почерком. Тишина,
воспользовавшись случаем, и надолго воцарившаяся в комнате, разрешала лишь
стареньким ходикам размеренно отстукивать секунды. Вдруг он услышал монотонный
шёпот стоящего к нему спиной учителя:
- «…огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои
сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не
обратятся, чтобы Я исцелил их».*
Димка не вполне вник в тихо
прозвучавшую удивительную фразу, ибо его собственные мысли сумбурно роились
вокруг подвернувшейся темы. Он вспомнил свою собственную, хотя и навеянную
одним фильмом, «теорию бессмертия» и
размышлял, стоило ли поведать о ней учителю? Припомнилось, как пару месяцев
назад он чуть не на крыльях летал от этих своих догадок и «прозрений в самую
суть» такого важного для каждого вопроса. Это наполняло его чувством гордости и
самозначимости. Не лишённые логики рассуждения, он, как и подобает, базировал
на чисто материалистических посылках, не давая в них проникнуть ничему
чувственно-туманному и неясному. «Вселенная бесконечна во времени и
протяжённости, - рассуждал он, - следовательно, и количество комбинаций атомов
и молекул в ней бесконечно повторяемо. Из этого положения, в свою очередь,
следует, что когда-то, пусть через миллионы лет, необходимо повторится та, пусть и весьма сложная,
молекулярная комбинация, которая, собственно, и определяет меня самоё. Задача,
кстати, многократно упрощается тем, что повториться надлежит только структуре
моего мозга! Форма же носа, цвет волос и глаз – суть вещи второстепенные.
Причём, однажды умерев, я тут же появлюсь на свет снова. Ибо те миллионы лет,
которые пройдут со дня смерти до нового рождения, в состоянии небытия для меня
превращаются в ноль!».
Димка
решил начать издалека:
- А знаете, Вячеслав Васильевич,-
задумчиво произнёс он,- я её понимаю… Не каждый выдержит…, а, тем более,
девушка… с тонкой психикой. Я её не очень хорошо знаю, но это видно. …И, потом,
каждый имеет право на такой, пусть и ужасный, крайний, но, может быть, в
определённых условиях единственно возможный шаг. Каждый вправе, как ему самому
угодно, распорядиться своею…
- Видите ли, в чём тут дело, мой
друг, - перебил его учитель. Он медленно протянул руку и, взяв с подоконника
небольшую книжицу в мягком переплёте, открыл её. - …Удивительное совпадение – у
меня как раз закладка на нужной странице!
Он быстро пробежал глазами по
строкам, многие из которых были жирно подчёркнуты простым карандашом:
- Ага! Вот послушайте! Это
«Степной волк» Германа Гессе (между прочим, нобелевского лауреата!) - он сделал
значительное лицо и стал с расстановкой читать, - «…как во всех людях его типа, каждое потрясение, каждая боль, каждая
скверная житейская ситуация сразу же пробуждали в нём желание избавиться от них
с помощью смерти… Интуитивное знакомство с мыслью, что этот запасной выход
всегда открыт, давало ему силы, наделяло его любопытством к болям и невзгодам,
и, когда ему приходилось весьма туго, он порой думал с жестокой радостью, с
каким-то злорадством: «Любопытно поглядеть, что способен человек вынести! Ведь
когда терпение дойдёт до предела, мне стоит только отворить эту дверь, и меня
поминай, как звали…».
Сделав паузу и подняв при этом указательный
палец свободной руки, Самборский продолжил:
- Однако! «…Каким-то уголком души каждый знает, что самоубийство хоть и выход, но
всё-таки немного жалкий и незаконный запасной выход, что, в сущности, красивей
и благородней быть сражённым самой жизнью, чем своею же рукой…»!
Вячеслав Васильевич возбуждённо
захлопнул книгу и, немного помолчав, добавил:
- В Библии сказано, что «…претерпевший всё спасётся!»…** Всё!… - с
ударением повторил он.
_____________
*Деян. 28:27
**Неточное Матф.
24:13
Димка удивлённо посмотрел на
своего учителя:
- А вы… разве читали Библию? И
потом… о каком спасении может идти речь?
- Библию я читал…, - задумчиво, растягивая
слова, ответил тот. - Перечитываю её часто и по сию пору… Советую и вам не
игнорировать эту древнейшую и мудрейшую из книг… - он в упор посмотрел через
толстые линзы, сильно увеличивающие его глаза в них, на Димку - …А речь может
идти, конечно же, о спасении души, то есть той субстанции, которая, собственно,
и определяет сущность каждого… Ведь, согласитесь, не телесная же или
органическая структура, спасением которой худо-бедно занимается наша доблестная
медицина, - тут он грустно улыбнулся, - является главенствующей в нас…! Об этом
было известно ещё на заре человечества…
Димка удивился ещё больше. И хотя
и раньше учитель физики на своих уроках и просто в разговорах иногда позволял
себе употребление слов, так сказать, религиозного смысла, но он и в мыслях не
мог допустить, что тот, будучи преподавателем самой, быть может,
материалистической науки, даже отчасти, а тем более всерьёз, мог верить в эти,
казалось бы, отжившие свой век, выдумки и мифы! Димка бывал у Самборского и
прежде. Несусветное количество книг, брошюр, журналов заполняли собой не только
надлежащее им пространство письменного стола, шкафа и нескольких настенных
полок. Они были повсюду и безраздельно господствовали на подоконниках, стульях,
этажерке, на радио и телевизоре, в крохотной кладовой. Даже под кроватью
выстроились не совсем ровные их стопы. О пристрастии ВячВаса к чтению знали, наверное,
все. Часто, посоветовав кому-нибудь прочесть ту или иную книгу либо статью в журнале,
он сам, если таковых не оказывалось в школьной или городской библиотеках,
охотно снабжал ими нуждающегося. Ученики любили брать книги именно у него, ибо
это, как правило, сопровождалось своеобразным напутствием – интересными
сведениями об авторе, состоянии научной и околонаучной атмосферы, в которой
работал писатель или учёный, о препятствиях и преградах, преодолевать которые
тому пришлось, дабы закончить свой труд, о мотивах, побудивших его взяться за
тему… Поэтому, когда юный читатель открывал книгу, полученную из рук ВячВаса,
он уже был заряжен духом прикосновения к сокровенному, к тайне, которая вот-вот
станет доступна и ему…
Не решаясь поднять глаза на
Самборского, Димка робко спросил:
- Вячеслав Васильевич, так вы что
и в существование… сверхъестественного верите? - и тут же, как бы испугавшись
своего вопроса, добавил, - То есть, допускаете возможность…?
- Бога, вы хотите спросить? Да,
допускаю! И не только допускаю, но и глубоко убеждён в Его существовании! То
есть верю в Него!
- Но…, - горячо встрепенулся
юноша, - но, наука, научные доказательства, научное мировоззрение…!
- Знаете, - устало ухмыляясь,
перебил его Самборский, - философ-поэт Ницше устами своего Заратустры,
наверное, возразил бы вам как-нибудь так: «Ах, нет же, нет, мой юный друг! Твоя
рука ищет опоры, но находит лишь зловещую пустоту, твои лёгкие нуждаются в чистом
воздухе горных высей, а вынуждены вдыхать смрад низинных болот!..».
И через минуту добавил:
- Наука ничего в таком роде не
доказывает и не в силах доказать. Не в её это компетенции… – доказывать вещи, несоизмеримо выше её самой!
По существу, она способна классифицировать, утверждать и подтверждать законы
мира материального, вещи осязаемые. Вот тут научные методы, базирующиеся на
рассудочно-дискурсивном фундаменте, и верны, и уместны! Но, как только
некоторые её представители пытаются с помощью тех же таких привычных для них костылей
самонадеянно забираться повыше – в сферы, нисколько их не затрагивающие, где
нужны уже крылья, то такие попытки, мало того, что ничего не достигают и
заканчиваются ничем, но и сами по себе неуклюжи и смешны! Явления высшего
порядка не нуждаются ни в каких доказательствах! Это даже как-то, мм… я бы
сказал, …ну что ли, оскорбительно для них! …Они нуждаются совсем в другом: в
вере, в доверительно-сокровенном отношении… Они говорят другим языком, совсем
не похожем на язык науки! в корне от него отличающимся! И вообще, как считает испанский философ Мигель де Унамуно, цель науки прозаична и с
хозяйственным оттенком, а именно — каталогизация Вселенной, необходимая, чтобы
иметь возможность вернуть ее Господу Богу в полном порядке.
- Да, но научные законы опираются
на твёрдые математические законы, на исследования, на логику…!
- Ничего нет твёрдого в этом
временном, ускользающе ненадёжном бытии. И логика тоже имеет свои границы, свою
сферу приложения. «Здравый смысл», обычная логика -
эти столь зашоренные средства познания – и даже логика науки сковывают полет
отвлеченной мысли, до определённого момента как бы тормозят его, однако с
каждым шагом, развиваясь в нужном русле, мысль познающего преодолевает их
тяготение, все дальше уходит от привычного мира рассудочных понятий – туда, где
обыденный рассудок, уступает место широким горизонтам философского постижения. Уже
упомянутый Ницше так говорит об этом: «В
философском созерцании человек возвышается над временем; только в таком
созерцании жизнь приобретает смысл и цену. Тот, кто связывает своё
существование с какой-либо временной и преходящей целью, кто хочет быть
моментом в развитии какого-либо человеческого общества, государства или науки и
желает, таким образом, всецело принадлежать к области преходящего, тот не понял
урока, преподанного жизнью, и должен учиться от неё сызнова»*…А наш Бердяев
выражается так: «Философии мир
раскрывается иначе, чем науке, и путь её познания иной. Науки имеют дело с
частичной отвлечённой действительностью, им не открывается мир, как целое, ими
не постигается смысл мира… И именно математика и физика, самые совершенные из
наук, дальше всего отстоят от тайн
бытия, ибо тайны эти раскрываются только в человеке и через человека, в
духовном опыте и духовной жизни»**. На таком (философском) уровне постижения
«здравый смысл» уже оказывается столь же ненадежным и неподходящим орудием, как
и органы чувств. Разумеется, на своем месте, в быту, они верно служит нам, но с
определенного момента, на определённой высоте владения обычной логики
кончаются. Она даёт сбои уже в этом нашем тяжеловесном, как и она сама, мире… Нелогично, скажем, предполагать, что
параллельные прямые пересекутся, но геометрия Лобачевского утверждает, что и
такой вариант возможен. И что всё зависит от свойств пространства, от его
кривизны…
Димка был весьма увлечён и
заинтригован таким поворотом разговора и не хотел, чтобы он прерывался. Ему
было интересно, как далеко ВячВас забрёл в дебри религиозности:
- Так каким же языком, Вячеслав
Васильевич, говорят эти «явления высшего порядка»? Как нам понять этот язык?
Как поверить в их существование, убедиться в их важности, наконец?
Учитель мягко даже ласково
посмотрел на раззадоренное вопросительно-озадаченное выражение лица своего ученика и добродушно
ответил:
- В доказательствах, повторяю,
нуждаются вещи, если можно так сказать, сомнительные и-и-и…, я бы даже
выразился некорректно, наглые, которые сами же и нуждаются, и требуют быть
доказанными, которые императивно внедрены в нашу жизнь, в наше бытие! Таковы,
например, математические, физические законы…, да и вообще все научные
положения. Вещи же духовного порядка, которые мы с вами пытаемся уяснить,
______________
*Ф.Ницше «Schopenhauer als Erzieher», B1, 430-431
** Н.А.Бердяев
«О назначении человека» [с.271]
входят
другой дверью, без шума и, тем более, без наглости. Они, как бы ничего не
требуют, они ждут…
- Чего?
- Шагов навстречу! Нашего
внимания к ним, нашего восхождения от суеты, от мелочности быта… Примеров таких
восхождений вы, при желании, найдёте немало – «Сикстинская Мадонна» Рафаэля,
музыка Моцарта…
Тут он, вдруг, засуетился,
взглянув на будильник на подоконнике:
- У-у-у, батенька! Однако,
засиделись мы с вами! А времени-то уже восьмой час! Как бы родители ваши не
забили тревогу…
В прихожей, пока Димка натягивал
пальто, Вячеслав Васильевич давал ему последние советы
и наставления к олимпиаде. Выйдя из тёплой квартиры и прохладного коридора,
наполненного бодрящим сосново-ёлочным духом, который издавали разнокалиберные пушисто-колючие
деревца, прислонённые к стенам почти у каждой двери в ожидании своего звёздного
новогоднего часа, Димка с удовольствием и глубоко вдохнул зимний морозный воздух.
Ровно падал редкий пушистый снежок. Жёлтый свет фонарей и окон, такой осязаемый
и плотный в этот погожий вечер, что, казалось, к нему можно прикоснуться рукой,
придавал уюта и задушевной, милой сердцу простоты знакомым улочкам ночного
городка. Втянув голову поглубже в тёплый воротник и засунув руки в карманы
пальто, Димка быстро зашагал по поскрипывающему свежим снегом тротуару. Улица
была наполнена весёлым гомоном прохожих, радующихся этому снегу, зиме и,
наверное, чему-то ещё, лишь им одним известному. Путь к дому был не таким уж и
близким и Димка, с удовольствием предвкушая двадцать минут хорошей прогулочной
ходьбы, окунулся в мир своих мыслей, изрядно взбудораженных разговором с
учителем.
Но, то ли вечер был чарующе
хорош, то ли морозец игриво покалывал в щёки, то ли безотчётная радость,
наполнившая вдруг душу, а, может быть, всё вместе направило ход мыслей в иное
русло – в русло воспоминаний. Воспоминания эти несли в себе нечто грустно-ностальгическое,
а потому были и щемяще приятны. Ему вспомнился почти такой же зимний вечер
много лет назад, когда так же задорно на ухабах поскрипывал снег под полозьями
его детских стареньких санок, доставшихся ему по бог весть какому наследству. Был
трескучий мороз, и потому он закутан по самые глаза мягким шарфом. Впереди идут
родители, негромко разговаривая о своем. У отца в руке веревка от саней, легко
скользящих на утоптанном снегу. Он, маленький Дима, по-зимнему хорошо одет, ему
тепло и покойно. Откинувшись на спинку, он серьезно и внимательно смотрит на, кажется,
впервые ему открывшееся, пылающее мириадами алмазов-звезд, небо. И оно приветливо
молчит, но он уверен – внимательно, по-матерински ласково смотрит на него. «Как-то
ВячВас сказал чью-то, не помню, фразу: «Если
вы долго всматриваетесь в бездну, то бездна начинает всматриваться в вас»*.
Вот так и наши взгляды, мой и бездны неба, встретились тогда впервые. И до сих
пор не покидает меня чувство, что именно тогда ночное звездное небо как бы
отметило меня». Он посмотрел ввысь, но светил за усиливающимся снегопадом не было
видно. А тогда в тот уже далёкий зимний вечер
всё способствовало его сближению со звёздным небосводом: и дивная прозрачность
морозного январского воздуха, и загадочная, но, в то же время, такая близкая и
располагающая к себе, глубина мироздания, нависшего над ним волшебным
светящимся куполом, и бриллиантовые переливы радужно искрящегося даже в тусклом
свете фонарей снега на обочинах, и что-то празднично-новогоднее, исходящее от
отца и матери, еще таких молодых и весёлых. Всё это, а также многое другое,
безотчетно входившее в тот вечер в его детскую душу и наполнявшее её до краёв,
казалось бесконечно родным и близким своею цельностью, своим неразрывным с ним
единством…Как в тех космогонических тютчевских строках:
_____________
*Ницше
Небесный
свод, горящий славой звёздной,
Таинственно
глядит из глубины, –
И
мы плывём, пылающею бездной
Со
всех сторон окружены.*
______________
*Ф.Тютчев «Как океан
объемлет шар земной»
Ему вспомнилась и другая его
памятная встреча со звёздным небом, состоявшаяся несколькими годами позже уже
тёплым погожим летним вечером. Валерка Буданчик притащил в их двор школьный
телескоп на деревянном лакированном штативе, подходить к которому было даже
как-то страшновато, так как поначалу казался он чем-то космическим. Но уже
через пять минут каждый отмахивался и отбивался, как мог, если другие пытались
оттащить его от глазка… Да, в тот ясный, тихий летний вечер звёздное небо снова
– и на этот раз буквально – стало ближе к нему! Ребята, что постарше, объясняли
и показывали им, малышне, где находится та или иная планета, созвездие. Но,
помнится, самым интересным тогда было рассматривать лунные кратеры. Сколько
смеха и шуток вызывали у старших немыслимые их детские гипотезы и идеи!
Так, в воспоминаниях, не заметил
Димка, как уже входил в свой двор, который, несмотря на поздний вечер, ещё
кипел игрой и криками ребятни. Мальчишки шумною ватагой самодельными деревянными
клюшками гоняли едва заметную в тусклом свете дворового фонаря шайбу, а стайка
девочек, взгромоздив на санки огромный ком снега, весело повизгивая от
опасности опрокинуть ту неуклюжую инсталляцию, пытались перевезти его к ещё
большему, чтобы, надо полагать, водрузить сверху. Димка невольно улыбнулся,
волна тёплой любви ко всему тому домашнему и такому близкому охватила его…
5.В поезде
Наполовину жёлтого, наполовину
бордового цвета дизель-поезд, весь припорошенный искрящимся на солнце морозным снежком,
уже стоял на платформе, попыхивая чёрными своими выхлопами. Двери в вагоны были
открыты и пускали в тёплое замкнутое пространство иззябшихся пассажиров.
Николай с Димкой, сначала забежав в основательное и вычурное здание вокзала и
купив в кассе билеты, поднялись в последний, считающийся самым тёплым, вагон.
Свободных мест хватало, и они весело плюхнулись на лакированную деревянную
поверхность сидений, удобно располагаясь у окна. Колька сегодня был в ударе –
говорил и много, и смешно, и впопад. Он успел перебрать всё: олимпиаду и
весёлого пожилого учителя, встретившегося им в тихом вестибюле школы,
больницу-оранжерею и симпатичную медсестру, бросавшую в их сторону томно-игривые
взгляды. Димка, наоборот, был замкнут, находился большей частью в волнах своих
новых ощущений и мыслей, связанных с Машей. Он отрешённо уставился в окно,
которое было так залеплено снегом, что в солнечном освещении скорее напоминало переливающиеся
грани хрусталя, сквозь которые ничего
невозможно было разглядеть.
До отправления оставалось ещё
минут десять, когда отвратительно визжащий звук раздвигающихся промёрзлых створок
внутренних дверей вывел Димку из состояния отрешённости. Он увидел на пороге
Самборского. Тёплая влажность вагона немедленно оросила линзы его очков
туманной испариной, и он принялся неловкими движениями протирать их старенькой,
связанной, вероятно, ещё его матерью, варежкой. Поначалу удивившись появлению
своего учителя, по его собственным уверениям не собиравшегося побывать на
районной олимпиаде, Димка, тем не менее, обрадовался такому обороту. Ему не
терпелось что-то прояснить по поводу своего участия в столь значимом учебном мероприятии
– сумел ли он достойно отстоять честь
школы на нём. А в том, что ВячВас уже что-то знает, не было никаких сомнений.
- Вячеслав Васильевич! - позвал он,
давая понять, что места рядом с ними свободны, и тем самым приглашая учителя
занять одно из них. Самборский, поморгав глазами, этим как бы проверяя степень
прозрачности протёртых стёкол очков, озираясь вокруг себя, наконец, увидел
своего ученика с товарищем. На лице его тут же появилось довольное и чуть
лукавое выражение.
- А-а-а! Вот вы где прячетесь! - произнёс
он таким тоном, будто после долгих поисков он, наконец, отыскал беглецов.
Присев рядом с мальчиками, он снял свои варежки и пожал им руки. - Ну, что ж,
Дмитрий, поздравляю! Предварительный прогноз – второе, в крайнем случае, третье
место! Так что, есть даже шансик попытать свои силы на области!
Он взглядом победителя и так, как
будто это именно у него есть тот «шансик», посмотрел сначала на Димку, а затем
на Николая. Весь его вид излучал удовлетворённость итогом кропотливой и долгой
работы. Димка, наоборот, сморщился и жалобно протянул:
- Н-е-е-т, Вячеслав Васильевич!
Ну, зачем на области?
- А-а! Что, слабо!?
Струсил? - раззадорено подначивал физик, посматривая на Николая, как на своего
сообщника. Тот охотно поддержал.
- Конечно, струсил! Он вообще
сегодня в этом плане выдаёт на-гора…! - насмешливо и многозначительно произнёс он,
намекая и на Димкину робость в больнице, ещё больше смутив того. Дабы перевести
разговор в другую плоскость, Димка поспешил представить учителю своего
спутника:
- Вячеслав Васильевич, это
Дышалов Коля… Он из второй школы.
- Да-а? А вы, в какой из олимпиад
соблаговолили принять участие, если не секрет?
- Тоже по физике… - как бы нехотя
ответил Колька, удивляясь обращением к нему на «вы» и при этом с некоторой
горечью думая про себя, что вот Димкин учитель побеспокоился, не поленился в
выходной день приехать в Стрельск, узнать, как прошла олимпиада, как успешно
написал её его подопечный? А их Галина, наверное, лежит сейчас дома в тепле и
смотрит телевизор… Подумалось ему также и о том, что прав был тот пожилой
весельчак-физик – у этого ВячВаса будешь знать предмет…
- Ну, и как вы? Справились с
заданием? Всё написали? Закон Архимеда, вернее его знание, не подкачал? - полушутя,
но заинтересованно расспрашивал Самборский.
- Да, вроде бы, всё… - почему-то
неуверенным унылым тоном ответил Николай.
Димке тем временем пришла на ум шальная
и отчасти тщеславная мысль показать товарищу своего учителя во всей, так сказать, его красе
– пусть, дескать, завидует. Он уже
обдумывал, как начать замысловатый разговор и какую тему для этого стоило бы
разворошить? Он знал, что если угадать волну настроения Самборского и заронить
туда маленькую искру, то солома может вспыхнуть ярким пламенем. Он, не замечая
того, грыз ногти, обдумывая как это сделать не слишком прямолинейно. ВячВас,
между тем, всё больше погружался в физические глубины прошедшей олимпиады,
увлекая с собой и Николая, озадачивая и веселя того своим вычурным старомодным
слогом. Слушая краем уха их разговор, Димка почувствовал, что не стоит особо
мудрствовать и резко менять эти самые глубины на какие-нибудь иные. Тем более
что он знал, стоит только «увязнуть коготку, то и всей птичке пропасть» – пламя
разговора обязательно перекинется и на другие, куда подует ветер, направления.
Выждав, когда у собеседников образовалась пауза, он спросил, стараясь придать
голосу как можно большей заинтересованности:
- Вячеслав Васильевич, а как вы
пришли в физику? Что вас побудило к этому – быть учителем физики?
Самборский посмотрел на своего
ученика долгим взглядом, в котором можно было прочесть и грусть сожаления об
ушедшем прошлом, и боль перенесённых утрат, несбывшихся надежд. Была в его
взгляде и тень сомнения, неуверенности – стоит ли вынимать из души сокровенное
и выкладывать его перед посторонними людьми, тем более такими молодыми? Поймут ли, не насмеются ли, если не прямо,
так за глаза? Он опустил взгляд под ноги, немного помолчал…
- Вас это может удивить, -
бережно произнося слова, как неся вёдра с водой на коромысле – чтобы не
расплескать, начал учитель, - но побуждением, как вы изволили выразиться, к
тому, чтобы посвятить себя физике, её преподаванию, послужила… любовь и …юношеская
наивность.
Ребята обменялись недоумёнными
взглядами, как бы говорящими – не может такого быть! А Димка даже нетерпеливо
заёрзал на месте в предвкушении увлекательного на всю дорогу повествования. Они
не обращали внимания на гомонящих вокруг них людей, не слышали, как по вокзалу
объявили отправление, как через минуту закрылись, сомкнувшись обеими створками,
наружные двери, как дёрнулся вагон и они, медленно набирая ход, плавно
тронулись с места – во все глаза, с ожиданием смотрели они на пожилого,
уставшего вида и этим вызывавшего сочувствие, человека.
- Да, да… именно она, - сняв
шапку и несколько запрокинув седую голову, продолжил учитель. Он лукаво и
весело посмотрел на мальчиков. - Ведь «всякий бык телёнком был»… А вы,
вероятно, полагаете, что я все свои вот уже пятьдесят восемь лет имел
наличествующий в данный момент перед вами облик? Не-ет… Как поётся в том
старинном романсе: «Были когда-то и мы рысаками!»… Детство, молодость – эти синонимы счастья, – как впрочем, и
многое другое, особенно ценное и значимое для нас, проходят слишком быстро,
ужасающе быстро! И если сейчас, в ваши годы, вы думаете иначе, то три-четыре
десятка лет по прошествии своём, полагаю, скорректируют ваше убеждение и подтвердят
мою правоту. Когда-нибудь, лет этак через тридцать, вспомнив об этом нашем
разговоре, вы недовольно проворчите, почесав облысевший затылок: «А ведь
старик-то верно тогда говорил!».
Он умолк. По-доброму улыбаясь,
обвёл Димку и Николая взглядом. Оба, – первый каким-то умоляющим, а второй
заинтересованно любопытным, выражением своих лиц, – просили его продолжать. И
хорошо было им в уютном покачивающемся то в одну, то в другую сторону тёплом
вагоне под стук и поскрипывание колёс смотреть на улыбающееся, с грустинкой в
глазах лицо Самборского. Хорошо было слушать его ровный приятный голос, его,
обильно пересыпанную неясными, порой загадочными и внушительными для них
терминами, речь.
Несколько помолчав, и в молчании
этом преодолевая сомнения, учитель, растягивая
нерешительные, едва слышимые сквозь людской гомон и стук колес, тихие свои
слова, произнёс:
- Ну, что ж… Если вам это будет
интересно слушать, то…
(продолжение
следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий